— Василий, почему у тебя фрицы как хотят мины устанавливают? По канавке проползли? А думать бабушка твоя станет? Расслабился, да? Значит так, танк сжечь, при отходе движения по дорогам избегать, в узких местах проверять путь — только что установленную мину так просто не спрячешь. И смотри Василий, они постараются этот фокус повторить — вывернись на изнанку, но этих сапёров кончи, понял? На выдвижении лови, пока головной танк обходят, они удобное место для наблюдения искать станут. Думай, Вася, всё время думай, за себя и за немцев. Отбой связи.
И снова связисту:
— Вторую и третью давай.
Михаил пятнает карту пометками — короткие доклады в голове командира складываются в подробную картину происходящего. Наступающие немецкие войска несут потери, спотыкаясь на каждой кочке. Танкисты выполняют свою задачу, разменивая на часы и минуты машины и экипажи.
Зенитка, которую незаметно для его людей немцы вытолкали на укрытую позицию, разносит обстрелявший очередной дозор БТ.
Группа разведчиков в глубоких немецких касках засекает позицию очередного танка, радист собирается наводить огонь артиллерии, но в самый центр группы падает осколочно-фугасный снаряд, выпущенный одной из двух последних батальонных самоходок, уцелевших настигает огонь трёх танковых пулемётов Т-28.
Группа пикировщиков, прилетевшая по наводке «костыля», второй день чудом уклоняющегося от атак греческих истребителей, вываливает бомбы на один из взводов на самом правом фланге. Опытные экипажи рывком выводят машины из-под удара, но одному из БТ осколок разбивает гусеницу. Три уцелевших танка вынуждены выдержать серьёзный бой, прикрывая ремонтирующих свою машину сослуживцев.
Немец ползёт через густую, но жёсткую траву, подтягивает за собой противотанковую мину в брезентовом чехле. Возможно, это тот самый, что вывел из строя «француза». Ползти неудобно, но этот фриц опытен и силён, он уверенно подбирается к цели, не зная, что его ровесник с Орловщины уже установил прицельную марку у него на пути и кончиком сапога удерживает педаль спуска, ожидая, когда труженик войны выползет на удобное место. Осколочный сорокасемимилиметровый входит фашисту в поясницу, разрывает практически пополам, но отказывающийся верить в свою смерть человек пытается ползти, слабеющими руками пытается тянуть к себе куст сизой полыни, поливает землю смесью крови и дерьма, вываливающегося из рваной мешанины сизых кишок. Потом голова утыкается в траву, тело дёргается в последний раз и замирает.
Горят немецкие разведывательные броневики — командир танка удачно выбрал место, уничтожил сначала замыкающий, потом головной и сейчас азартно выцеливает последнего. Немец маневрирует, прикрывается дымом, никак не получается всадить в него снаряд. Выстрел — промах, ещё один – снова мимо…
Близкий разрыв тяжёлого снаряда опрокидывает Т-26 набок, сорванная взрывной волной башня улетает в сторону. Командир и заряжающий погибают мгновенно, оглушённый механик-водитель через несколько минут выбирается из корпуса, квадратными глазами находит остатки башни и падает, срезанный пулемётной очередью.
С каждым часом гавани южного побережья всё ближе, всё меньше танков остаётся в батальоне, но фронт укорачивается, и немцев удаётся сдерживать.
Боли нет. Кажется, что ниже пояса тело просто исчезло. Наверно, это очень плохо, это приговор — инвалидность, ты стал просто беспомощным куском мяса, способным только есть, пить и ходить под себя. Но Ерофею не хочется об этом думать. Ему совсем ничего не хочется. Жуков лежит, бессмысленно уставившись в безоблачное летнее небо — чужое, лишённое облаков, выгоревшее на солнце, и молчит. Молчит, когда парни вытаскивают его из подбитого танка, молчит в идущей на юг машине, на носилках… Односложно отвечает на вопросы врача…
— В госпиталь. Срочно. Что-то из этой посуды, — врач осматривает теснящиеся в гавани рыбацкие каики, шхуны и прочую водоплавающую мелочь, ожидающую эвакуирующихся, — идёт на Лерос?
— Сейчас узнаю, товарищ военврач.
Через полчаса носилки с Ерофеем устанавливают на палубе небольшого кораблика или катера, перед надстройкой, похожей на будку не очень крупной собаки. На носу пара греков в цивильном неумело возится с укреплённым на самодельной тумбе крупнокалиберным итальянским пулемётом. Некоторое время спустя палуба начинает дрожать — Жуков лопатками ощущает эту дрожь. Загорелый парень — босой, из всей одежды на нём только грязные полотняные штаны, сбрасывает с тумбы верёвочную петлю, перепрыгивает на борт, и мир вокруг Ерофея начинает покачиваться — баркас вышел в море. Плеск и небольшая качка баюкают, боец закрывает глаза и засыпает.
Будят его испуганные крики моряков. Повернув голову, Жуков видит, как греки разворачивают пулемёт на левый борт, потом на правый, дают несколько очередей, потом по доскам хлещут пули, и над баркасом с рёвом проносится самолёт. На палубе валяется расчёт пулемёта — один из греков ещё что-то мычит, второй не подаёт признаков жизни. Из-за собачьей будки тоже слышны стоны и крики раненых. Баркас пытается поворачивать, но там, над морем, самолёт с крестами стал в вираж, собирается делать второй заход. Ерофей вываливает непослушное тело с носилок и ползёт к такому далёкому пулемёту. Гладкая палуба скользит под ладонями, но сила в руках ещё осталась. Жуков добирается до тумбы, цепляется за неё и одной силой воли подтягивает себя к рукоятям пулемёта. Он не думает о непослушных ногах — у него есть цель. Эта цель, распластав крылья над морем, несётся к нему, сверкая плексигласом кабины. Они открывают огонь одновременно — пулемёт в руках танкиста дрожит, выплёвывая очередь навстречу сдвоенным вспышкам, что мелькают над капотом приближающегося истребителя. Время для Ерофея будто растягивается, вписанный в проволочные круги прицела мессер медленно приближается, увеличиваясь в размерах, от него что-то отлетает, потом правую ногу будто обливают кипятком, и рукоятки пулемёта выскальзывают из пальцев, Жуков падает на залитые кровью доски. За самолётом в воздухе остаётся белесый прозрачный след, он больше не собирается атаковать — набирает высоту и уходит к горизонту. Когда к Жукову, наконец, прибегает сопровождающая раненых греческая медсестра с наскоро перевязанной головой, Ерофей сидит, прислонившись спиной к тумбе, зажимает обеими руками простреленное навылет бедро и матерится в пространство. От счастья. Потому что простреленная нога — болит.
Сержант Жуков умер от заражения крови через три дня после эвакуации в госпитале советской военно-морской базы на острове Лерос.