Драпать положено в сторону, противоположную источнику подобного шума. Это вовсе не мысль античного мудреца, это я только что вывел новый закон природы. Драпал я минут пять, потом прислушался. К счастью, позади никто не ломал кусты, не сопел и не топал — следовательно, погони нет. Это радовало.

Но одновременно меня вдруг стали терзать смутные сомнения — а не заблудился ли я? Потому что я уже точно знал, что буду возвращаться к аэродрому. Идти невесть куда мне нельзя по той простой причине, что выжить в африканском лесу я не смогу. Но вот вопрос — смогу ли я вернутся обратно?

Задавать вопросы в воздух глупо. Надо идти. Идти обратно.

Пробивающееся сквозь густую листву солнце опять светило немного сзади — после полудня по местному времени я возвращался, вернее, пытался вернуться к аэродрому. Я безумно устал, мне страшно хотелось пить, но к фляжкам пока я запрещал себе прикасаться.

Я шел, время тоже шло. К семи часам вечера я понял, что заблудился окончательно. Куда бы я ни брел, лес везде казался одинаковым: плотная листва, крепкие наземные плети, кучи москитов, пауков, да пару змей еще заметил. Вот тут-то мне и стало страшно — черт возьми, прямо до дрожи в коленях пробрало!

Немного поорал в воздух, кроя на чем свет стоит бросивший меня экипаж. Потом прислушался. Кто-то вдалеке завопил очень похоже, но все же не человеческим голосом.

Быстро садилось солнце. В какую-то минуту его лучи, падая под довольно острым углом, вдруг ярко осветили лесную чащу, и в нескольких шагах от себя я увидел большой темный силуэт.

Все-таки, ничто так не сближает людей, как выпивка. Уже через полчаса за нашим столиком пусть на время, но исчезло некоторое напряжение.

Татьяна уверяет, что я пью излишне много. Сейчас я старался вести себя скромнее, насколько это было возможно. Пусть и говорят, что иностранцам надо спиртного значительно меньше, чем нашим соотечественникам, но мой опыт свидетельствовал о том, что это, мягко говоря, не совсем так. Вот и сейчас я в этом снова убеждался.

Граммов по двести коньяка уничтожил каждый из нас еще под салат. И это было только начало. Хотя Кеженис в дальнейшем только делал вид, что пьет — но это было понятно, он все же работодатель. Все же в процессе выпивки он заявил, что не видит ничего плохого в том, что пилоты расслабляются подобным образом; летчики, сказал Робертас, как моряки: на работе должны быть собраны и готовы ко всему, а на земле им разрешено все, что только взбредет в голову. Литовцы сдержанно усмехнулись, Курт с энтузиазмом поддакнул. Он быстро пьянел.

Попутно выяснились некоторые подробности относительно господина Фенглера, а именно — каким образом его занесло в Сибирь и на работу в литовскую компанию. Родом Курт был из Восточного Берлина, и по молодости принимал участие в разбиении известной Стены, наивно полагая, что жизнь восточных немцев в одночасье улучшится. Но, как очень скоро убедился, новые власти ФРГ настороженно относились к «осси», особенно к тем, кто учился в Советском Союзе — а Фенглер окончил Актюбинское летное училище. Курт ответил новым властям Германии взаимностью, в знак чего каким-то образом выправил себе направление на работу в Москву. Соотечественники крутили у виска пальцами и, видимо, не зря: Москва на переломе тысячелетий оказалась совсем не похожей на Актюбинск восьмидесятых. Она какое-то время била и швыряла бедного немца, пока Курт не прибился к литовским пилотам и не перебрался в Вильнюс, а оттуда — в Сибирь. В Германию возвращаться он то ли не мог, то ли не хотел, а, может, то и другое вместе. Несмотря на выпитое, он что-то недоговаривал, а под конец вечеринки окончательно сбился на немецкий. Дэйв постарался взять на себя функции переводчика, но — я заметил — переводил далеко не все, что рассказывал Курт. Сам же Дэйв, обращаясь преимущественно ко мне, намекал на некоторые особенности моей будущей работы и уверял, что главное в ней три вещи — осторожность, осторожность и еще раз осторожность. В противном случае — срок в африканской тюрьме, где год отнимает как минимум десять лет жизни…

Не слишком ли часто мне напоминают о возможности угодить за решетку?

Но этот вопрос я задавать не стал. Мои новые — как их назвать? — сослуживцы захотели узнать о моей трудовой деятельности. Естественно, тут ничего странного не было. Я рассказал им об этапах своего большого пути, следя при этом за тем, чтобы не ляпнуть чего лишнего.

И не ляпал. Я мог позволить себе рассказать о карьере снабженца, которая едва не прервалась на Кавказе в момент обострения тамошней обстановки, мог немного углубиться в воспоминания о работе на речном флоте, где экспедирование груза вменялось мне в обязанность… Но не сказал ни слова о зловещей «заимке» в глухой сибирской тайге, о войсковой части в Ченгире, или о страшном острове близ берегов Японии. Литовцам этого знать не требовалось. Если честно, я и сам о многом бы хотел забыть. Но это, наверное, кому как на роду написано: одному самое опасное приключение — это попасть в вытрезвитель, а другому выпадает такое, что и пятерым мало не покажется. Вот я к таким «другим» и отношусь…

Тут я заметил, что уже философствую вслух. Причем к моим устным размышлениям прислушивается в основном Майк, к слову, единственный некурящий в нашей компании. И как только он понял, что я обратил на это внимание, то быстро сделал вид, что его гораздо больше интересуют девушки за соседним столиком. Не считая Кежениса, Майк мне показался самым трезвым среди нас.

Я все же был не сильно пьян — по норме номер два (максимум в новой либо незнакомой компании). Есть еще номер один и номер три, но не в них пока дело. Дэйву коньяк шел не на пользу — физиономия его покраснела, опухла, и он тяжело дышал, хотя и дымил сигаретой как паровоз. Курт же набрался здорово: не потому что европеец, а просто не пропускал ни одной. Это я смог заметить.

— Расскажи ему про Африку, Дэйв, — вдруг произнес Фенглер.

— Про Африку? — переспросил командир. — Кое-что мы уже ему рассказали, правда, Андрей?

— Точно, — согласился я.

— Он не все знает, — настаивал Курт. — Он не знает даже, какие там страны.