— Да. Анализ некрасив.

— Весь в огне, однако сердце работает неплохо.

— За счет этого и живет.

— Если так, Любовь Николаевна, единственная мера — переливание крови?

— Не знаю, Бекташ Атаханович, выдержит ли?

— Будьте смелей. Организм молодой, не диво, коль вручит нам удила!

— Если бы так!..

— Как его зовут?

— Умид… Умиджан!

— Умид — «упование»… Хорошо нарекли. Постойте… постойте-ка, я же сегодня получил из Ташкента письмо от одного друга. Вот! Да-да… Умид! Именно об этом парнишке. Пожалуйста, садитесь! Мне необходимо прочесть это вам. История болезни будет у вас как на ладони… Парень наш спит без памяти, можно, верно, и здесь прочесть?

— Интересно. Похоже, дела наши пошли на лад, Бекташ Атаханович?

— Да, и труд ваш не пропадет напрасно!

Наверное, потому, что последние два года моя жизнь проходила в больницах, среди людей в белых халатах, я стал относиться безразлично к их действиям, к их беседам. Сколько бы они ни бились, я перестал верить в то, что здоровые люди могут понять сердцем состояние тяжело больного, его чувства и переживания, а тем более — сопереживать. Обнадеживают — результата нет; говорят: дела твои наладятся, поправишься, — я же изо дня в день чувствую себя на краю пропасти.

И в тот день, когда двое стояли надо мной — один из них оказался профессором, другая — лечащим врачом, — я не проявил ни капли интереса к их рассуждениям, касающимся моей судьбы. Мне хотелось, чтоб они скорее ушли, оставили меня в покое. Лишь одно меня удивило — какая-то уважительность в их отношениях, сдержанность, мягкость… Исподтишка, воровски я с любопытством оглядел сперва Бекташа Атахановича, затем — Любовь Николаевну. Профессору было, наверное, лет сорок-сорок пять. Сдержанный, с открытым лицом. Три складки, пролегшие на лбу, свидетельствовали о том, что он многое повидал в жизни, знал и взлеты и падения. Врач же, Любовь Николаевна, была симпатичной женщиной, которой едва перевалило за тридцать. Две небольшие ямочки на щеках, казалось, улыбка всегда освещала это милое лицо.

Между тем они разместились поблизости от окна. Я крепко закрыл глаза. Перед этими незнакомыми людьми меня заставят, конечно, сгорать от стыда.

«Бекташ, друг дорогой, — начал читать письмо профессор. — Долго не писал тебе, прости. Было у меня множество забот, измучился. Мало того, что, получив тяжелое ранение в бою под Москвой, я был вынужден вернуться в Ташкент. Вовсю истерзали мне душу выходки отпетого моего братца Умида…»

Я почувствовал, что пристальные взгляды находившихся в комнате устремились на меня — «отпетого». Бекташ Атаханович вставил:

— Балагуры называли нас «парным орешком». В том бою его ранили в грудь, а меня в голову. Железной воли человек, однако есть у него слабинка — слишком чувствителен.

— Не бывает же жемчуга без перламутра, розы без шипов, профессор.

Вместо ответа Бекташ Атаханович продолжал чтение письма. «…Если помнишь, я тебе рассказывал о моем братце Умиде. Мы с ним круглые сироты. Разница в том, что я хоть немного, да познал ласку и заботы отца с матерью. Он же, бедняга, осиротел еще совсем несмышленышем: ни отца не знает, ни забот матери не помнит. В годы моей учебы пришлось ему оставаться у чужих людей. Видимо, довелось ему хлебнуть всякого.