— Если так, хорошо, не говори. Но одно в моем друге заставляет иногда меня задуматься…
— Можно узнать — что?
— Твое одиночество.
— Эх… как вспомню о том, что пережил, о радости и грусти… Ладно, если обещаешь спокойно слушать, не перебивая, не мешая, не задавая вопросов, расскажу. Вытерпишь?
— Обещаю! — сказал я и устроился рядом с ним. Мгновенье длилось молчание. Затем Умид начал:
— Акмаль, довелось ли тебе познакомиться с цветком, расцветающим в самую драгоценную пору юношеской жизни — с первой любовью, с ее очарованием, колдовством, с ее отравой? Не знаю, как ты, а я из тех, кому довелось отведать и дурман ее, и горечь.
Ты, кажется, знаешь… Лет в восемнадцать я нажил тяжелую болезнь и очутился на краю пропасти. Когда меня отправили в Шахимарданский санаторий, я был в полубессознательном состоянии.
…Уже в санатории я пришел в себя. Голова — что мельничные жернова, все тело пылало. Сердце было зажато в тиски, как раскаленный кусочек железа, который, казалось, вот-вот упадет в ледяную воду и, зашипев, погаснет. А грудь? Хрипела и хрипела, обессиленная, как перепелка в силке. Воздуха, омывающего весь мир, воздуха не хватало мне! Жаль было своих юных лет, своей бедовой головы… Жаль было надежд матери, мечтаний молодости, светлых грез…
Уставшие в забытьи мои глаза (что удивительно, коль цветом они напоминали ситец, давно выгорающий на солнце) впивались в арчу, растущую возле широко распахнутого окна, и в зеленую арчовую аллею, устремлялись к вершинам гор, которые прикрыли свой плечи шелковистыми облаками, — и закипала во мне зависть, ширилась обида. Медленные крупные слезы катились по щекам, оставляли: соленый привкус на моих разбухших губах, жгли воспаленный язык. Мне представлялось, что и эти ярко-зеленые деревца арчи, вытянувшиеся, как строй свежих юнцов, и эти снежные горы, вздымающиеся с земли до небес, злорадно укоряют меня: эй, парень, что в тебе толку?
Что я мог поделать? Они были вправе и смеяться и бросать камни укора. В каком мире пребывала посвежевшая под весенними дождями зелень арчи, и в каком мире обретался я, пожелтевший, как шафран?! В каком мире вздымались несокрушимые скалы — олицетворение чудес и беспримерной мощи, и в каком мире был распластан я — иссушенный чахоткой?!
Много ли места на карте мира занимает Ферганская долина, земля изобильная, а вода что мед. А взглянешь на людей! Сердечные, крепкие, как точильный камень, — ладные люди, золотые руки! У мудрых матерей красуется возле виска райхан, заложенный за уши; у широкогрудых парней, закаленных под солнцем труда, поет в руках звенящий саз; а девушки с выгнутыми лунным серпом бровями и миндалевидными глазами — это родники красоты и нежности. В центре этой долины, среди окружающих ее горных цепей, раскинулись земли Шахимардана. Ты ведь знаешь образное сравнение: коль представить себе Ферганскую долину прелестной красавицей, то Шахимардан — родинка над ее изящными, как листья розы, губами; коль представить себе Ферганскую долину рекой живой воды, то Шахимардан — чудесный источник, дающий жизнь той реке. Это, конечно, поэтическое слово, однако так верно найденное и сказанное — народ любит и величает то, что ему дорого и свято.
Значит, эту землю уготовили для меня, умиравшего, повторяя, что Шахимардан здоровый и целебный край, думал я. И еще вспоминается, как говорили, что увидеть эти места — наслажденье, а не видеть — вздохи сожаленья. Господи, и хвала ведь должна иметь меру!
Похоже, вереница мыслей тянулась довольно долго. Темно-зеленые луговины взялись густым золотом. Весь мир нежился под лучами солнца, выползающего из-за могучих скал. Сияние жизни окрыляло и мои желанья, торопило мысли. Вот если бы нашлись силы встретить солнце на вершине огромных скал! А потом побежать бы, собирая охапками тюльпаны! Бродить бы среди коз, овец и ягнят, насытившихся уже на рассвете. Отыскать бы придавленные камнями стебли ревеня и высасывать из них соки весны. Каких только радостей не жаждет человеческая душа. И это в весеннее-то время! Время, гибельное для таких больных, как я.
Эти мечты вдруг перебили чьи-то торопливые шаги, приближавшиеся к моей палате. То ли потому, что устыдился своего состояния, то ли надоели мне докучливые расспросы, с приближением посетителей я прикрыл глаза.
— Заснул. Вы узнали, Любовь Николаевна, сколько ему лет? — Это был приятный уверенный голос мужчины, который тотчас принялся проверять мой пульс.
— Всего два десятка, — ответила женщина мягким голосом.
— Двадцать? Гм… Зелен еще, выходит. История болезни?
— Около двух-трех лет.
— Кровь дали на анализ?