И тут хрупкий лед ее самозащиты треснул под жаром много лет сдерживаемых эмоций. Наконец-то.

– Нечестно?! – вскрикивает она, кое-как поднимаясь на ноги. – Я всю жизнь на тебя положила! Я делала все, чтобы сделать из тебя человека! А ты… ты… – Ее рука прижалась к груди. Видимо, снова схватило сердце. Фантомные боли, я полагаю.

– Ты и сделала из меня человека. Даже нет, сверхчеловека! Так что радуйся, мама! Радуйся! Я благодарю тебя. И это – чистейшая правда, поверь.

Каждое мое слово причиняет ей боль. По крайней мере, выглядит все так.

– Зачем ты открылась мне? Зачем?! – резко меняет она русло беседы, но не пыл. – Чего ты добиваешься?

– Я домой хочу, – говорю просто и честно. – Осточертело тут торчать. Мы с Вовой поженимся, как вернемся в город.

– По… поженитесь? – Видимо, у нее в голове все никак не сложится цельная картина. – Ты думаешь, что я смогу молчать? Покрывать… все это?

– А что, нет?

Я обожаю провоцировать, что тут поделаешь.

Мать ошеломлена. Ей это даже идет. Зря она вечно супится.

– Нет! Ни за что! – кричит она, глядя мне в глаза. По бескровным щекам катятся слезы.

Надо же…

– Ты чудовище! Ты… все разрушила! Все! Господи…

– Чудовищ создаем только мы сами!

Она трясущейся рукой хватает со столика полочку с ободками. Размахивается, желая расколошматить об пол. Но я перехватываю занесенную руку. Она вскрикивает. Скорее от бушующих чувств, нежели от боли. Другой рукой хватает украшенный кошелек. И, узнав его и поняв, наконец, что именно на нем наклеено, с новым криком, криком отвращения, отбрасывает прочь.

– Ты не моя дочь! Не моя! НЕ МОЯ!!!

От этих стенаний замирает в груди, закладывает уши, увлажняется в глазах…

– Твоя, еще как твоя. Твое творение во всех смыслах. – Голос охрип, но остается спокойным.

Она снова кричит – тонко, истерично, отчаянно – и вцепляется уже в меня. В волосы. Перед мысленным взором снова сверкают хищные клыки ножниц.

– Не тронь меня! – взвизгиваю, отбиваясь.