Вот опять это выражение лица. Сочувствие, которое я, наверное, должна ценить, но по большей части от него только хуже. Она знает, что я буду спрашивать о матери.

– Разумеется. Все что угодно.

– Вы были с моей мамой в ресторане «Баттер» тем вечером, когда она умерла?

Какой-то длинноволосый потный парень обнимает тренера. Оливер делает брезгливую гримасу.

– Нет, милая, не была.

Время, кажется, замедляется. Сердце проваливается куда-то вниз, горло перехватывает спазм, и мне хочется закричать: «Вы там были! Были!» Но нет, ее там не было, и это значит, что отец солгал. Оливер увлеченно изучает собственные босые ноги и шевелит пальцами.

– А почему ты спрашиваешь?

– Просто интересно, – пытаюсь спокойно ответить я, но невольно всхлипываю. Мне себя жалко.

– Я не видела твою маму с благотворительной вечеринки на яхте, она сделала перерыв в занятиях. Мне так жаль, Луна.

Пожалуйста, пусть она не пытается обнять меня и измазать смесью пота всех, кто ее только что обнимал.

– Спасибо, – отвечаю я и быстро отворачиваюсь.

Мы выходим на улицу, и Оливер говорит:

– Я знаю, что тебе нужно.

Он отводит меня в маленький французский блинный ресторанчик и – я не шучу – делает заказ по-французски.

Как только я вонзаю зубы в тонкий блинчик с бананами и шоколадом, покрытый растаявшим ванильным мороженым, моя злость на отца испаряется.

– Так с кем она ужинала в тот вечер? – спрашивает Оливер, когда мы доедаем блинчики.

– Ну, думаю, с кем-то, о ком отец не мог мне рассказать.

– Верно. Коул?

– Это бы объяснило запонку. Ты не поможешь мне его отыскать?

– Это явно интереснее, чем мои гаммы, – отвечает он, оставляя на столе новенькую двадцатку.