И замолчал.

Я пару мгновений обдумывал, что в моем положении может считаться нормой, но ничего в голову так и не пришло.

— Спасибо, офицер, — на всякий случай сказал я, стараясь не скатиться в сарказм.

Тот не ответил.

Больше никаких изменений не было — за исключением того, что к жидкому чаю и стандартной серой массе, в которую тут превращали перловку, неожиданно добавилось яблоко. Самое обычное, даже не красное, желтоватое, очень твердое и кислое. Принимая алюминиевый поднос, я пытался поймать взгляд старшины — и не смог. Он очень старательно отводил глаза. Но я снова сказал «спасибо» — от меня не убудет, а ему, надеюсь, будет приятно.

А с обедом на подносе мне передали записку — клочок бумаги со словом «Держись» и подписью «В.»

Всё это, наверное, что-то означало, понять бы ещё — что именно. Но я на всякий случай начал учить историю партии чуть активнее.

Записку я порвал — опять же на всякий случай — и утопил её останки в параше.

Конечно, настроение у меня чуть улучшилось, но до вечера в моей жизни никаких перемен к лучшему не наблюдалось. Смена старшины закончилась, старший сержант был по-прежнему молчалив и лишь отдавал команды, когда выводил меня на прогулку. Разговаривать с ним я не рискнул, после возвращения в камеру снова сел на холодный панцирь кровати и начал читать главу про развитый социализм — предпоследнюю в этом издании учебника. Раздел про 25-й съезд КПСС я оставил на сладкое, рассчитывая заняться им после ужина и успеть до отбоя.

Но ужин прошел совсем не так, как я ожидал.

Следить за временем я не мог; по моим ощущениям, мне уже должны были передать очередной поднос с отвратительной едой. Но заслонка оставалась на месте, в камеру никто не заглядывал, а дотянуться до окна, чтобы увидеть, где находится солнце, я не мог. К тому же я предполагал, что занятия астрономией тут не поощрялись. Конечно, тут ещё не дошли до реалити-шоу из жизни заключенных, и я мог проскочить между обходами охранников. Но мог и не проскочить, а проверять, что будет в этом случае, не хотел.

В итоге я решил добить главу про социализм, а потом постучать в дверь и вежливо поинтересоваться, какого хрена происходит.

И в момент этого решения я услышал за дверью громкие голоса, поднял в любопытстве голову и приготовился выполнить привычную команду надзирателя. Но никаких команд не последовало. Дверь просто распахнулась, а за ней обнаружился Валентин собственной персоной и очень чем-то довольный. А вот старший сержант был явно огорчен нарушением заведенного порядка и что-то бурчал себе под нос, но что именно — мне было не слышно.

Я не сказал ни слова — просто не знал, как нужно реагировать на это явление Христа народу и лишь поднялся с кровати. Валентин тоже стоял на пороге, смотрел на меня и молчал, лишь на его лице блуждало некое подобие улыбки. Потом он не выдержал, шагнул вперед, обнял меня — почему-то трижды, взлохматил прическу и сказал чуть смущенно:

— Извини, — он отступил на шаг назад. — Я теперь в долгу перед тобой. Неоплатном.

Он даже потупил взор — наверное, искренне переживал, как я приму его извинения. Но меня сейчас беспокоили не его переживания, а совсем другое.

— Как там Алла? — хрипло спросил я. — С ней ничего…

— В порядке всё с ней, в полном порядке. Пошли!

У меня гора свалилась с плеч. В отдельные моменты промеж казенных абзацев змеей вползали черные мысли о том, что девушку уже запытали эти чертовы наследники Дзержинского и Берии. Тогда на меня накатывало дикое чувство вины за то, что по моей вине она оказалась в этой ситуации. От угрызений совести не спасало ничто — ни воспоминания об обстоятельствах нашего с ней знакомства, ни напоминание самому себе, что Родион появился в нашей жизни как раз из-за Аллы, а я к нему касательства раньше не имел никакого. В общем, моя душа была изгрызена за эти дни так, что я не был уверен, когда она окончательно заживет. Возможно, никогда.

Я подхватил свои пожитки, сунул подмышку книгу и двинулся на выход, но дверь перекрывал охранник. Валентину пришлось вмешаться — он взял меня за локоть и аккуратно просунул в коридор в небольшую щелку. Проходя мимо старшего сержанта, я разобрал его бормотание — он был уверен, что происходит нечто неположенное, на что необходимы какие-то документы, которых у Валентина явно нет.