В Афганистане Адлерберг построил двадцать два моста и собственноручно разрядил почти тысячу мин. Причем на все особо сложные случаи звали именно его. Он учил: мину надо полюбить. Лишь полюбив ее всей душой – сумеешь понять. Сумеешь правильно дотронуться… И даже в самом худшем случае – она может пожалеть тебя.

Ему совсем не помнился его первый подрыв, зато – с нечеловеческой отчетливостью помнился второй. Он снился ему едва ли не каждую ночь. С год он вскрикивал, потом – перестал…

Жена думала, что кошмары его позади. На самом деле, он просто перестал их бояться.

Вся его жизнь была непрерывным преодолением страха.

Он боялся темноты, паутины, собак. Взобравшись на стул, он чувствовал головокружение. Глядя на таз с водой, понимал, что может утонуть в нем. Каждый встречный готов был унизить, избить, убить его. Именно поэтому он в одиннадцать лет перебежал речку Смородину в ледоход, по плывущим льдинам. Однажды, когда ему в спину крикнули: «Фашист!» – он пошел со складным ножиком на толпу в пятнадцать человек, и те увяли. В школе он дважды выбирался из класса через окно на крышу; это был четвертый этаж, и никто не решался повторить его подвиг. Дрался он не так часто, как мог бы – но, ввязавшись в драку, не отступал никогда, и несколько раз его с трудом отдирали свои от потерявшего сознание противника. Он слыл бешеным и внешне был им – создав специально эту оболочку для защиты глупого и несчастного нутра…

Один раз он позволил благоразумию взять верх: когда после ледохода, после взрывов заторов пацаны нашли на берегу неразорвавшуюся мину: тяжелую плоскую железную кастрюлю. Понятно, развели костер и положили ее туда… Лежать, кричал он, лежать! – когда братья Губаревы встали и пошли – поправить, уж больно долго не взрывалась. В руках Кольки Губарева была оглобля – ею он и хотел поворошить в костре. Адлерберг повалил младшего, Севку, затащил обратно в канаву, бросился было за Колькой… Он не смог поднять себя с земли. Не смог. Он смотрел, как Колка опасливо идет, опасливо же, будто дразня злого спящего пса, протягивает вперед оглоблю. Тычет ее концом в костер…

Несколько десятков мелких щепок Адлербергу загнало под волосы. Что могла, вытащила бабка Берта. Остальные выходили сами. Лето он проходил со стриженой бугристой головой.

Их пороли, над ними ревели. Кольку собирали по берегу всем поселком. В гробе все-таки что-то лежало. Когда все пацаны в один голос сказали, что Сашка молодец, никого не пускал, Севку вон просто вытащил оттуда, а Кольку – ну, не успел… – отец поставил его перед собой, долго смотрел в лицо, потом покачал головой и ушел, ничего не сказав. Да если б не Сашка, нас бы всех в всмятку, законно, ребя? Законно… Пацаны не могли перестать, а он вдруг ощутил странную пустоту: он совершил не свой поступок – и знал это. И другое – тоже знал: что мог дотянуться до Кольки… Но это был бы еще более не его поступок.

В армию его забирали в девятнадцать лет: год он пропустил из-за гнойного плеврита. На вопрос: в каких бы войсках хотел служить? – ответил: где мины разряжают…

Знаменитую мудрость: что сапер ошибается дважды, и первый раз, когда выбирает профессию, – Адлерберг так и не признал. По обоим пунктам.

Его любимой книжкой были «Двенадцать стульев», но об этом не знала даже жена. А он мог пересказывать себе целые главы – наизусть. И не понимал, почему люди считают эту книгу смешной. Там не было ничего смешного.

Отца, например, от рождения звали Альфонсом – а он в сорок первом переменил себе имя, стал Игорем. Это что, тоже смешно?

Мы очень похожи на русских, говорил отец. Мы так же сентиментальны и жестоки…

Почему-то все события последних недель сжимались до размеров этой фразы.

А из-за них, сжавшихся, выглядывала тьма.