Глеб одним глотком протолкнул в горло пахнущий медом и молоком шарик горячей воды – и, насмерть опьянев, уснул на несколько минут. Потом его мыли и перевязывали. Поили и кормили – до слез мало, жидкой овсянкой, он готов был бежать и сам добывать себе пищу – но удержали, убедили: сразу много нельзя, опасно. Спать он уже не мог, но и встать не мог, и никто не приходил разговаривать с ним, и оставалось только вспоминать о чем-то и грезить…
Никогда еще со времен налета на тюрьму Апдаун он не чувствовал такого подъема, такого внутреннего жара – предвестника неизбежно победы. Но тогда – это была лишь его личная маленькая победа среди сплошных чужих неудач, да и то – тут же украденная у него победа. Скотина Макнед вышвырнул его, как стреляную гильзу. Сейчас же – в случае удачи можно было рассчитывать на… на все. Именно так: на все. Доггерти нервно поскреб щетину. Революции тем и хороши, что позволяют рассчитывать сразу на все. Правда, и расплата за неудачу… но уже нечего больше терять. Уже давно нечего терять. Все потеряно, кроме жизни, а она не стоит ничего.
Генерал Доггерти. Президент Доггерти. Или даже король Руфус Первый. Почему нет?
А надо всего лишь сыграть завтра тонко и точно. Все готово, осталось поднести спичку..
Все равно, что надеяться полетать, вставив себе пороховую ракету в задницу. Начнется такая мясорубка, сквозь которую проскочить – один шанс на тысячу.
Спасем революцию. Спасем скотину Макнеда – хотя бы на время. Надолго не удастся: военные имеют на него огромный зуб. Раздавят в любой момент, дай только повод.
Вот провал завтрашней авантюры и станет поводом…
Доггерти засмеялся про себя. Да, и удача, и поражение – будут для Макнеда роковыми. А для него роковым станет только поражение…
Тоже неплохо.
А все-таки надо было еще тогда, когда понял все – подойти к нему, к коллеге, и всадить весь барабан. Что тогда удержало? Уже и не помню.
Завтра. Дожить бы до вечера.
За сутки, что группа «Буря» простояла лагерем у дороги, ведущей от перевала Твин-Хелмит к Восточному шоссе, ничего видимого не произошло. И в то же время – произошло нечто страшное. Туров ощущал это печенкой. Дисциплина, внешняя и внутренняя, еще позволяла бойцам сохранять приличия. Группа оставалась силой – но силой почему-то уже чужой. Его отвергнувшей. Неосознанно, безотчетно. Ты не наш. Уходи.
Его казнили, как гонца, принесшего плохую весть.
Температура подскочила до сорока. Туров еле держался. Завтра будет легче, внушал он себе, завтра будет легче…
Баглай, Синельников и Абношин, командиры рот, и с ними восемь бойцов, уехали на БМД к казакам: разъяснить обстановку и просить помощи. Туров сидел на откидной ступеньке штабного автобуса. Бессмысленно бродили бойцы. Казалось, все происходит на дне гигантского аквариума. Господи, подумал Туров, зачем мы здесь? На кой черт это все было нужно?
А главное: как теперь из этого выбраться?
Море угадывалось далеко впереди…
Марин, подумал он. Глеб Марин. Наша последняя надежда.
Стало даже смешно.
Олив приподнялась. Теперь пустыня была видна будто с птичьего полета. Три маленьких фигурки тащились, оставляя после себя глубокий общий след – как борозду. Ни отдыха, ни цели… как странно. Вся пустыня помещалась в старом, засыпанном песком бассейне. Расколотые статуи лежали вокруг, и лишь несколько: со страшно искаженными лицами – стояли и держали на плечах каменный свод.