— Заткнись, сука, — перебил он, — заткнись, заткнись, башку тебе отстрелю, — и закричал снова, обращаясь к тихим закрытым машинам: — Эй! Так и будем сидеть? Блин, народ, я реальный шанс предлагаю, всех могу провести, тут идти-то два шага, ну!..

В желтеньком Ситроене шевельнулись как будто и замерли, но сидящих внутри видно не было. По его лобовому стеклу ползли вниз тяжелые капли и сверкали в свете голубых фонарей, как роса в ночном лесу. Воздух стоял неподвижно и твердел как цементный раствор, двигались только капли. И чиновница думала вяло, что планы — любые — одинаково уже бессмысленны, время планов прошло, и про это знают и ополченцы, и люди в Ситроене. В этом и была разница между ними и человеком, который держал дробовик у нее за спиной: он был еще не свободен. Он сердился и чего-то еще хотел, и злость его была глупая и смешная.

— А ну вышли! — заорал он. — Вы ж тут сдохнете, идиоты, кретины! Что ж вы прячетесь-то, от кого? Ну теперь-то какая вам разница? Вышли быстро, кому говорят! — и кинулся к Ситроену, позабыв про заложницу и ополченцев. — Сука, вышли, вы-шли! — зарычал он и стукнул прикладом дробовика сначала по желтенькому капоту, затем снес боковое зеркало и ударил наконец в заплаканное лобовое стекло, не разбил и ударил еще раз.

Стекло смялось и пошло трещинами. У чиновницы опять зачесалось между лопаток, и, наверное, стоило отойти, чтоб ее не задело осколками. Стало слышно, как в Ситроене кричит женщина — тоненько, на одной ноте, и водительская дверца наконец распахнулась; однако у человека с разбитым лицом уже была другая задача: он методично и молча лупил прикладом по капоту и передним стойкам, как будто обиду нанес ему именно маленький желтый автомобиль и нуждался теперь в наказании.

— Чего ты творишь-то, рожа твоя козлиная! — завопил водитель Ситроена, краснолицый, пузатый, в клетчатой рубашке, размахнулся и врезал человеку с дробовиком по разбитой скуле кулаком.

Тот качнулся, оскалился, но не упал.

— Коля, Коля, не надо! — кричала женщина в Ситроене. — У него ружье, Коля! — Она тоже карабкалась вон из машины.

— Ноги вырву тебе, поганец, — ревел Коля, похожий на клетчатый шар, и одною красной рукой ухватился за дробовик, а другую опять занес для удара.

Если он сейчас выстрелит, подумала равнодушно чиновница и мысль не закончила. Очень стало вдруг шумно: захлопали дверцы, по проходу к желтой машине сбегались люди, между ними мелькнула легкая рыжая тень и раздался собачий лай — истерический, жалобный.

— Чарлик, фу, Чарлик, быстро ко мне! — визжал женский голос. — Коля, господи, Чар-лик!

И от этого визга у чиновницы заложило правое ухо. Звуки снова были глухие, далекие, словно сверху ее накрыли стеклянной банкой. И она смотрела из своей банки, как толстый водитель Ситроена тянет на себя дробовик, на плече у него висит женщина, рядом прыгает пёс — какой-то охотничий, длинноухий, — и никак не могла понять, где ствол, с какой стороны, и важно ли это.

Тут ее как будто толкнуло что-то — сильно, небольно, как если бы просто тряхнули банку, верх и низ поменялись местами, и она увидела крупные зерна асфальта, кусок покрышки и чей-то ботинок. Ничего интересного, дальше можно было и не смотреть, но ботинок дергался и отвлекал, и летели от ботинка песок и мелкие камешки. Я упала, была короткая мысль, такая же неинтересная, но ботинок дергался, и чиновница все-таки пригляделась — просто так, безо всякого любопытства. Человек с разбитым лицом, оказалось, тоже упал — он лежал на спине возле Ситроена, хрипел и скреб по асфальту ногами, как если бы даже так, лежа, еще сердился. А за шею сзади держал его кто-то смутно знакомый, светловолосый, согнув руку в локте, и рука была вся исцарапанная, раньше царапин, кажется, не было. Сердитый худой человек умирал, ногтями за руку цеплялся слабо, и глаза у него закатились. А потом просто умер и сердиться наконец перестал.

Вот теперь уже точно смотреть было не на что, можно было не делать совсем ничего. Ни-че-го, повторила она про себя и хотела лечь поудобнее, потому что очень устала, как ни разу еще в жизни. Очень, очень устала. Пол немного раскачивался под ней, словно полка в спальном вагоне, да, в вагоне, в ночном питерском поезде, где стучат колесные пары, подушки хрустят от крахмала, а снаружи прохлада и свежесть, мокрый лес и луна.

Но и тут ей не дали покоя. Кто-то тряс ее за плечо, дергал за руку, кто-то даже поднял ей голову и брызгал в лицо водой, и прохладный поезд исчез, а луна оказалась голубым фонарем. Ее собственным, который она же и уронила. Даже слух к ней опять возвращался, так не вовремя.

— Что с ней, в обморок, что ли, упала?

— Отойдите!.. Воды еще принесите кто-нибудь!

— Да какой обморок, посмотрите на нее, господи...

— Дорогая, вы ранены? Можете сесть?

И она послушалась вдруг и села — против воли, потому что была так приучена, и кожа опять у нее горела, а в теле болела каждая мышца.

— Я... в порядке, спасибо, — сказала она неправду и взглянула в лицо седому профессору, который глядел на нее с ласковым беспокойством и с которым она продолжала почему-то встречаться в самых разных местах.