Фадей Сергеевич терпел, снисходил, потакал… А лететь домой в Москву мы должны были на самолете Ил-18! О, до сих пор помню тот восхитительно тошнотворный запах, который окутывал тебя сразу, едва ты переступал порог этого, с позволения сказать, воздушного судна и чуда тогдашней современной техники. И тут, что называется, Остапа, то есть меня, понесло… Вернее, затошнило! Едва братик запихнул меня в кресло и принудительно приковал ремнем, мой рвотный рефлекс, всегда готовый к действию, дал свою четкую команду: «Фас!» Фадик, предупрежденный и, тоже, знаете ли, не лыком шитый, пришел в ярость и дал контркоманду: «Пой!!!» Меня просить дважды надобности не было. Вышколенная частыми выступлениями, я открыла рот и заголосила: «Надо мною пролетала стая журавлей. / Над просторами любимой родины моей. / Пусть летят они, курлыча, / В (какой-то – не помню) вышине. / Пусть расскажут в дальних странах о моей стране…»
Едва песня заканчивалась, Фадик чеканил: «Пой!..», и я снова пела, и снова пела, и снова… Репертуар был немаленький. Здесь следует сделать отступление и сказать, что Фадик сам тоже обожал петь. И голос у него тоже был о-го-го какой – иерихонские трубы отдыхали и в смущении прятались в подпол. Но в отличие от меня, он исполнял на ура две музыкальные фразы и на том останавливался. На бис всегда повторял их же. Как бы то ни было, мы благополучно долетели и приземлились в московском аэропорту Внуково. Вышли на споро подкативший трап. Автобус для пассажиров тоже уже поджидал в нетерпении.
Брат улыбнулся, распрямился на трапе, потянулся, довольный, похвалил меня: «Молодец! Теперь молчи!» Я, послушная, закрыла рот.
В автобусе, как только он тронулся, я рот открыла и… окатила дорогого брата потоком рвотных масс, терпеливо дожидавшихся в моем желудке времени своего триумфа. Нас встречали мои папа и мама. Фадик брезгливо, как котенка, взял меня за шкирку, передал маме и почти ласково прогнусавил: «Она всю дорогу пела, а потом… испортила мои лучшие брюки. Как не убил, не знаю! Больше не просите, не повезу». Наивный! Ну, куда бы он делся.
Прошли годы. Мы все подросли. И вот уже наша любимая сестричка Аревик, младшая дочь Офелии, собралась замуж. Свадьба была в Тбилиси. Туда я, первокурсница, отправилась на поезде, но, конечно же, в компании и под опекой дорогого Фадея Сергеевича, нашей общей с ним тети-кузины Карик и Гоарик – подруги Аревик.
Что мы делали в купе? Вы еще не догадались? Правильно! Всю дорогу мы пели! Я – свои песни. Фадик – свои фразы: «Не улетай ты, мой голубчик!..» И – «Horovel… Horovel…» В тот вечер он был особенно в ударе и даже исполнил их несколько раз на бис для молоденькой, романтично настроенной проводницы, примчавшейся к нам в купе на звуки музыки, мужского чарующего баритона и туманных обещаний: «Не улетай ты, мой голубчик!..»
Тибетский маг тебе товарищ
После окончания Ереванского университета я вернулась от бабушки домой, в Москву. Папа все еще работал в Бонне собкором «Известий», мама была с ним. А мы стали жить в нашей квартире на улице Правды с Борей и моим новоиспеченным мужем Ашотом.
Борис и наш другой кузен – закадычный друг Бориса, Гарегин Тосунян, – учились в МГУ, на разных факультетах и в разных зданиях, Боря – в центре Москвы, на Моховой, Гарик – на Воробьевых горах. По-прежнему дружили, часто виделись и, конечно же, едва выдавалась подходящая минутка, спокойный молчун Боря и кипучий златоуст Гарик принимались с прежним азартом куролесить.
Однажды Гарик, случайно отвлекшись от общения с любимым братом, обратил внимание на сестру и, заметив мой осовевший взор, обеспокоенно спросил:
– Что-то происходит?
– Голова болит…
– А-а-а! – успокоился братец. – Прими анальгин…
Поскольку голова продолжала болеть и назавтра, и послезавтра, и спустя месяц – с утра до вечера, – Гарик, утратив терпение, взял управление ситуацией в свои руки.
– Завтра за тобой заеду, будем лечиться.
Привез меня, помнится, чуть ли не на самую окраину Москвы, куда-то за Черемушки, в обычную блочную многоэтажку и объяснил, что исцелить меня он поручил некоему тибетскому ламе, настоящему знахарю, волшебному магу, к которому вот так вот, за здорово живешь не попасть, потому что он предельно занят, пациенты у него сплошь из кремлевского иконостаса, элитная прослойка общества выстраивается в очередь шеренгами, et cetera, et cetera…
Дверь отворила молодая еще женщина азиатской наружности (как потом выяснилось, жена и ученица знахаря), провела в скромную гостиную (квартира была явно съемной) и объявила: «Галдан Ленхобоевич сейчас вас примет!»
– Ничего не бойся, я жду в машине, – шепнул мне братик и был таков.
Галдан Ленхобоевич Ленхобоев оказался невысокого роста тщедушным стариком семидесяти с хвостиком лет. Зашел в комнату, тяжело опираясь на трость («Гарик по дороге рассказывал: «Недавно перенес инсульт и клиническую смерть, и сам себя восстановил», – припомнила я). Единственная встреча с целителем оказалась очень яркой, запомнилась в деталях. Усадив меня на табурет, Галдан Ленхобоевич повертел мою руку, пощупал на запястье пульс то так, то эдак, заглянул в глаза и через считаные секунды безапелляционно вынес вердикт, полностью подтвержденный позднее официальной медициной. А затем чуть ли не полчаса втолковывал мне свою теорию «холодной и горячей крови», разъяснял, как дальше жить, чем питаться и чего избегать. Помощница вручила пакет с пряно пахнущими порошками и рекомендации по их приему. Порошки оказались вкусно-жгуче-пахучими, одно удовольствие было их заваривать и пить (да и попробовала бы я отлынивать: Гарегин ведь все и всегда держал под неусыпным контролем). Остальное наше общение с «тибетским ламой» происходило по почте. Едва порошки заканчивались, я писала письмо в Улан-Удэ и за предельно скромную сумму получала новую порцию, которую обычно доставлял на квартиру некий бойкий молодой человек. Головные боли вскоре прошли, а потом я о них и вовсе забыла. Постепенно связь с удивительным тибетским целителем Галданом Ленхобоевым прервалась.
Он был совсем непрост, этот маленький бурятский «лама» из Улан-Удэ. Четырехлетним мальчиком попал в Янгажинский дацан (буддийский монастырь), где воспитывался у лекаря (родного дяди эмчи-ламы), отсюда и знание тибетской медицины. В годы репрессий, когда дацаны были разрушены, а ламы и лекари советской властью репрессированы или уничтожены, молодой Ленхобоев пошел работать формовщиком в литейный цех завода в Улан-Удэ. И лишь после выхода на пенсию вернулся к своим истокам – тибетской медицине (помнил все уроки, полученные в детстве и юности) – и преуспел в ней так, что кремлевские старцы, их друзья и родственники, вся тогдашняя элита, включая знаменитых актеров, музыкантов, писателей, наперебой строчила благодарственные письма своему спасителю и бурными потоками стекалась к подъезду невзрачного московского блочного дома.