– Я не был с ним знаком. Этот мой перевод, опубликованный в журнале «Иностранная литература», показал Марку Захарову искусствовед Борис Бродский, и Марк Анатольевич обратился ко мне с просьбой написать по мотивам кантаты собственную пьесу. Театр располагал обожаемым молодежью рок-ансамблем «Аракс» Юрия Шахназарова, так что речь шла о возможном создании музыкального представления, которое ознаменует рождение нового направления в театре. Был еще один мотив у режиссера: укрыться за именем знаменитого Неруды от нападок на театр после «нехороших» спектаклей «Братья Лаутензак» и «Тиль». Это, кстати, привело к тому, что на первой премьерной афише я был указан лишь как автор некой «сценической редакции», но после моего решительного несогласия на всех последующих афишах неизменно значилось «П. Грушко по мотивам Пабло Неруды». Конфликта не произошло. Впредь я показывал Марку все свои новые пьесы, а он более чем уважительно отзывался обо мне в интервью.

От намечавшейся работы веяло новизной, и она отвечала моим творческим устремлениям той поры. Отнюдь не из-за плана содержания, как говорят искусствоведы, а из-за плана выражения. Я писал стихи, много переводил поэзию с испанского и перекладывал беллетристику на язык драматургии, но не ножницами (следуя букве), а стихами (следуя духу произведений). Незадолго до этого закончил стихотворную драмопись «Без Царя в голове» по «Истории города Глупова» Салтыкова-Щедрина и в муках трудился над стихотворным переложением «Было или не было…» по роману Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». К этому времени я уже определил свое литературное дело как метод «Trans/форм», перехода одного в другое. Все болели тогда постановкой «Иисус Христос – суперзвезда» Ллойда Вебера и Тима Райса. Хотелось на уровне текста сделать что-то не хуже.

Я решил написать по мотивам нерудовской вещи русскими современными стихами не пьесу с отдельными «зонгами», меня от вставных «зонгов» на театре мутит, а цельную стихотворную пьесу с ритмическими лейтмотивами. Чтобы проверить действенность естественной поэтической речи на сцене, точной метафоры и других поэтических средств, экономящих печально короткое время любого театрального спектакля. Стихи в ту пору я писал в основном в стол, а тут возможность растиражироваться на зрителе!

Поначалу предполагалось поручить написание музыки Борису Рычкову, который, как я упомянул, создал музыку к нерудовской кантате, поставленной Ставропольским театром. Елена Камбурова до сих пор поет один из тех текстов с музыкой Бориса. Но «по наводке» Юрия Энтина в результате был приглашен Рыбников.

– А почему «Сияние» стало «Звездой»?

– Слово «звезда» вместо «сияние» (fulgor), как это было у Неруды, – не бог весть какая переводческая находка, но она стала неоценимым подспорьем. Останься в переводе расплывчатое «сияние», не придумалась бы Звезда как ипостась Тересы (обе роли исполняла Любовь Матюшина) и не стала бы эта Звезда путеводной мечтой Хоакина (Александр Абдулов). Тогда и слово «смерть» в контрапункт Звезде не ожило бы в персонаже Смерти с большой буквы, циничной ипостаси Главаря рейнджеров (обе роли – Николай Караченцов), которая неуклонно направляет Хоакина к могиле. Куда как просто: пошел за Звездой, и тут же за спиной объявляется Смерть со своей «идеологией»:

– Ваша пьеса «Звезда…» по мотивам нерудовской кантаты содержит красивые арии главных героев Тересы и Хоакина, зловещие арии Смерти. И есть там такие строки: «Если снится курица, – значит, будет дочь…» и «Если снится огурец, – значит будет сын…». Ведь эти утверждения принадлежат Вашему перу, где Вы их взяли? От бабушки или мамы услышали?

– Многое откладывается в памяти и, когда пишешь, вдруг само по себе объявляется. Думаю, главный поток просторечий у чилийских простолюдинов в пьесе – из моего послевоенного отрочества в подмосковном Пушкино, где была главная российская барахолка. Этакий Вавилон. «Налетай, подешевело!», «"Дели" насмердели, "Дукат" не виноват!» Это о папиросах. И переделки песен, простите: «Набухали груши у Катюши, / у Ванюши вырос огурец…» Но и вещи печальные, из подсознания. К примеру, реплика «Ясно ведь написано, / все ж таки газета!» Это определенно отголосок пресловутого «дела врачей-отравителей». Мама с газетой в руках растерянно говорила отцу: «Ведь в газете об этом написано». И она плакала как девочка, когда сообщили о том, что это навет. По Михаилу Михайловичу Бахтину: сначала все – чужое, потом чужое-свое, потом – свое.

– Сведущие люди свидетельствуют, что сразу же после премьерных показов представительницы прекрасной половины человечества стали буквально «купать» Вас в овациях, восхищении, преклонении… Не утомляла возникшая популярность?

– Не помню, тем более что в это время весь мир начала застить Маша. А что касается прекрасной половины человечества типа Женщины, то я, человек типа Мужчина, неизменно удивляюсь их таинственной непостижимости, и они это, по-моему, чувствуют.

– Спектакль имел невероятный успех – еще бы: прекрасный текст, великолепное режиссерское прочтение и игра актеров, красивая музыка. И все же, почему в то время практически все актеры, занятые в «Звезде…», утверждали, что во время спектакля держали, фигурально говоря, фиги в карманах»?

– Дело в том, что спектакль заворачивали одиннадцать раз. В пустом зале появлялись инквизиторы из Управления по делам театров. Смотрят. Уходят. Вызывают в Управление. «В гробу» видела эта многоглавая гидра поэзию и метафоры. Тему родины велели усилить! Расовую дискриминацию – тоже! Патологизмы Смерти – Караченцова убрать! Мурьета – Абдулов пусть будет не одиноким мстителем, а чтоб спящих борцов пробуждал! Проституток из таверны «Заваруха» сократить! Почему рок-музыка? Усилить призыв к борьбе чилийского народа! И потом, что за намеки: «Выправляй скорей бумаги и – айда!»? Куда айда? А это что: «Здесь тоска и нужда / да пустые миски! / Там веселье, еда / да рекою виски!» «Какая борьба? – пробовал я защищаться, – в газетах нет ни одного сообщения о сопротивлении. Тело пошло на дно и не скоро всплывет. Трагедия это, а наш спектакль – образ вечного всемирного насилия». «Все это, Павел Моисеевич, абстрактный гуманизм! – возмутился один проснувшийся управленческий старичок и неожиданно изрек: «Что это у вас Смерть с руками и ногами, ее ведь никто не видел!» От обморока меня спас шепот рядом: «Скоро он ее увидит». Кое-что, не самое главное, пришлось сократить, половину песни проституток, позже, конечно, восстановленную. Но кое-что было дописано «в кайф»:

– Ну, после такого пассажа, написанного «в кайф», согласитесь, просто-таки напрашивается вопрос: а Бостон, куда Вы переехали из Москвы с женой Марией, Машей Кореневой и сыном, и где живете уже много лет?..

– Это ведь было написано для персонажа пьесы, за четверть века до нашего решения полететь в Америку, куда мы переместились в трудные перестроечные времена по приглашению моей сестры, по программе воссоединения близких родственников. Я благодарен Маше за то, что она с пониманием отнеслась к моему решению, притом что я-то воссоединился с моей сестрой Агнессой Грушко, а Маша «рассоединилась» со своей сестрой Еленой Кореневой, моей прелестной свояченицей, «своящеркой», как я ее называю.

– Значит, Вы ее «своящер»?

– Ну, да. Хотя мы часто бываем в Москве, и Лена нас навещает. Я не осмелюсь сказать, что «на чужбине я ничей». За эти двадцать лет мир изменился, как и понятие чужбина. Один клик на компьютере, и ты беседуешь «лицо в лицо» с кем хочешь. То, что называется ностальгией, я испытал как болезнь лишь однажды. Это было в 1963 году на Кубе, где я три безвылетных года был старшим переводчиком в составе киногруппы «Мосфильма», снимавшей легендарную картину «Я – Куба». Хотелось зажмуриться и силой воли переместиться в родные места. Я тогда написал:

За двадцать лет пребывания в Бостоне, где, к слову сказать, лопухи, подорожники и одуванчики такие же, как в Подмосковье, я написал три новые книги стихов, опубликовал книгу пьес «Театр в стихах», множество переводов, в том числе книгу Неруды «Сумасбродяжие», мою авторскую антологию испанских поэтов «Облачение теней». И «Поэму Уединений» великого Гонгоры, великолепно изданную питерским издательством Ивана Лимбаха. Я участвовал в трех Московских международных конгрессах переводчиков, два раза как испанист был международным членом жюри поэтического конкурса в Панаме, где опубликовали мою двуязычную «Антологию Панамской поэзии». Я признателен Америке за то, что она, в принципе не зная, кто я, косвенно содействует моему российскому литературному делу и следит за моим здоровьем. К тому же, язык ведь не собачонок на привязи у одной местности.

– Я где-то когда-то читала, что ваша с Марией романтическая история началась на ленкомовском спектакле.

– Марк Захаров пригласил Машу на постановку в качестве художника, и она пришла ко мне побеседовать о Латинской Америке. Я до сих пор помню свист стрелы, пущенной Купидоном в тот момент, как я ее увидел. Я был женат на Инне Романюк, которая была, как и я, инязовкой, и на протяжении 22 лет трогательно опекала меня и нашего сына Дмитрия, всячески поддерживала меня в моих литературных замыслах. Я трудно переживал уход из семьи. У Маши это нашло уважительное понимание, за что я ей глубоко признателен.

Маше