Г-н Лалуэт даже пообещал:

– Мы спасем вас!

В ответ на это узник расплакался, как ребенок. Лишь тогда г-н Патар и г-н Лалуэт узрели всю бездну его униженности. Его одежда превратилась в клочья, а то, что от нее осталось, – прорехи да лоскутья – свидетельствовало о недавней драке. Оба «гостя» сразу вспомнили, как великан Тоби заставлял беднягу замолчать.

Какой ужасный жребий загнал несчастного в эту клетку? Брошенные им вскользь слова заставляли предположить такое чудовищное злодеяние, что г-н Патар, считавший себя давним знакомым Лустало, боялся даже помыслить об этом. Но чем иным, кроме как преступлением, можно было объяснить принудительное заточение этого человека? По какому праву его лишили свободы и держат на цепи, как собаку? Его, талантливого ученого, только что передавшего Лустало какую-то формулу, чтобы не умереть с голоду?

Наконец-то г-н Лалуэт сложил разрозненные события, роившиеся в его голове, в одно целое. Да-да, он больше ни в чем не сомневался. Он понял, что Лустало запер в клетку безвестного гения, и именно тот сделал за «великого» ученого все те открытия, которые принесли злодею мировую славу. Торговец антиквариатом с детства привык мыслить конкретно, и сейчас он нарисовал в своем воображении совершенно отчетливую картину. По одну сторону решетки – «великий» Лустало и его подельник Тоби с куском хлеба и миской похлебки в руках, а по другую – несчастный гений, томящийся в неволе со своими открытиями. Через прутья решетки, таким образом, совершался обмен – неравноценный, дикий, за гранью здравого смысла.

Лустало должен был, – размышлял дальше г-н Лалуэт, – из кожи вон стараться оградить эту страшную тайну от всех. Для него она имела ценность неизмеримо большую, чем жизни каких-то трех академиков. Г-н Лалуэт видел это – увы! – слишком хорошо, настолько хорошо, что ни на минуту не усомнился: ради сохранения своей тайны Лустало без колебаний принесет ей в жертву еще две жизни. Встав на путь преступлений, не так-то легко остановиться.

Необычайная ясность, с какой г-н Лалуэт представлял себе всю эту драму, побуждала его как можно скорее покинуть опасное место. Ему вовсе не улыбалось проторчать тут еще целый час. Тем временем г-н Патар, мозг которого совершенно изнемог, силясь отвергнуть доводы, безоговорочно принятые г-ном Лалуэтом, попытался употребить навязанный ему досуг, чтобы побольше разузнать об узнике и его истинном положении.

В его взбудораженной памяти внезапно всплыли слова Мартена Латуша, переданные затем Бабеттой: «Возможно ли такое? Это же было бы величайшим преступлением на свете!» Да! Да! Величайшим преступлением на свете. Увы! Г-н Ипполит Патар вынужден был признать эту истину, сколь бы отвратительной она ни казалась.

Узник за решеткой бессильно уронил голову на руки, словно раздавленный гнетом нечеловеческого страдания. Огарок над его головой, прикрепленный так высоко, чтобы он не мог его достать, освещал помещение самым фантастическим образом. Разрозненные, наваленные в беспорядке предметы приобрели какие-то странные очертания, как будто все были «зарешеченными». Эта зловещая лаборатория напоминала владение самого дьявола – настолько жутко выглядели в неверном свете все эти увеличившиеся тени реторт, змеевиков, чудовищных остывших тиглей… И посреди этой алхимической кухни – кучка тряпья на полу, несчастный, скорчившийся пленник.

Г-н Патар несколько раз окликнул его, но человек не подал виду, что слышит. Где-то в вышине рычали собаки, помешавшие г-ну Лалуэту открыть вожделенную дверь, в которую он мечтал проскользнуть подобно кусочку сала.

Кучка лохмотьев на полу вдруг зашевелилась. Из нее восстал призрак с пламенеющими глазами и произнес ужасные слова:

– Тайна Тота существует! Доказательство – все они мертвы! Так! Так! Так! Однажды изверг спустился сюда в таком бешенстве, что весь дом ходил ходуном. Меня тоже затрясло. Я сказал себе: вот оно! Опять ему нужно, чтобы я что-нибудь изобрел! Всякий раз, когда ему требовалось от меня нечто очень непростое, он пытал меня, мучил и в итоге получал все, чего вожделел, как от ребенка, которому грозят за ослушание не дать его любимую булочку. Какая низость, правда? О, какой же он злодей! – Дикий хрип послышался в горле узника, но он продолжал: – О, как он меня истерзал этой Тайной Тота! Я никогда о ней не слышал. А он заявил мне, что какой-то шут гороховый утверждает, будто с ее помощью можно умертвить человека через нос, глаза, рот и уши. И еще он внушал мне, что рядом с этим паяцем, которого зовут Элифас, я всего лишь осел! Осел! Он унижал меня перед Тоби! Это было невыносимо! Я так страдал! Две недели! Какие это были две недели! Я надолго их запомню… Он оставил меня в покое только тогда, когда я приготовил трагический аромат, лучи-убийцы и мертвящую песню! Похоже, он уже успел всем этим воспользоваться.

Губы изобретателя тронула ужасная усмешка. Потом он вытянулся на полу во весь свой рост, расслабленно раскинув руки и ноги.

– О, как я устал! – вздохнул он. – Но мне нужны подробности. Я хочу знать, видел ли кто-нибудь солнечную корону?

Ипполит Патар подпрыгнул от неожиданности. Он вспомнил это странное и звучное название, которое двое из трех докторов дали скоплению ранок на лице Максима д’Ольнэ. И г-н непременный секретарь ответил, хотя у него перехватывало дух:

– Да, да! Именно так – солнечная корона!

– Это она и была, верно? Вспыхнула у него перед лицом и… Меня принудили, сударь, дорогой вы мой! Смерть от излучения. Иначе ее вызвать невозможно. Это как вспышка или, скорее, ожог. Но тот, другой… Что с ним сталось? Поймите, сударь, для меня важны детали! Я очень сомневаюсь, чтобы душегуб воспользовался излучением еще раз, поскольку я сам слышал, как он сказал Тоби, что они умерли все трое! Подробности… мне не хватает подробностей. Стоит им с Тоби заикнуться об этом в моем присутствии, как они тотчас же умолкают. О! Как он безжалостен, этот злодей! Но тот, другой… Что с ним произошло? Обнаружили что-нибудь?

– М-мне кажется, ничего такого… – заикаясь от волнения, ответил г-н Патар.

– Ага! Ничего и нельзя найти, когда имеешь дело с самым трагическим из ароматов! Никаких следов. Это детская забава! Кладешь это в письмо, это вдыхают – и привет! Готово! Но всех так не убьешь… В итоге этого начинают опасаться и держат письмо подальше от себя. Да-да! Третьего Лустало должен был убить иначе, с помощью…

Внезапно рычание собак раздалось так близко и громко, что беседа прервалась. В подвале теперь слышалось лишь взволнованное дыхание трех человек. Потом голоса церберов удалились и сделались тише.