Конец детства

Я выросла на «Белоснежке», «Золушке», «Пиноккио» и «Дамбо». Уроки, которые в них преподносились, были однозначны: добрые и трудолюбивые принцессы всегда находят своих принцев. Деревянная кукла учится честности и превращается в настоящего мальчика. Маленький затравленный слоненок осознает свою силу и оказывается в центре внимания, посрамив циников и мучителей. Когда я подросла, то переключилась на приключенческие и детективные романы, такие как серия о Нэнси Дрю или книги о моих любимых близнецах Боббси. Там проблемы всегда решались за счет смелости и сообразительности. В жизни персонажей, как казалось, мир всегда двигался в направлении устранения несправедливости.

Эти истории отражают то, во что я хотела верить: в мир, где жизнь, в сущности, справедлива. Где хорошее поведение вознаграждается и хорошие люди побеждают. Мы рассказываем нашим детям истории, которые, как мы надеемся, вдохновят их быть добрыми, много работать и нести добро в наш мир, с уверенностью, что, когда книга закроется, они и дальше будут жить счастливо. Но не все дети растут на таких историях. От греческой мифологии до истории Иова многим поколениям людей преподносятся разные уроки, в которых между тем прослеживается одна идея: никто не знает, когда может произойти трагедия. Иногда, без всякой очевидной причины, хорошие люди терпят неудачи. Боги могут забирать так же легко, как и дают.

Возможно, если бы я выросла на историях другого типа, я была бы лучше подготовлена к встрече с миром за пределами Уиллоу-Гроув. Но я росла на образах доблестных принцев и уважении к знаменам со звездами и полосами. Я верила, что любовь побеждает все, что справедливость восторжествует. И я не думаю, что заблуждалась – в долгосрочной перспективе, – но, как выяснилось, многие детали от меня ускользнули.

Был морозный вечер понедельника 1969 года, когда мы с друзьями из колледжа собрались вокруг маленького телевизора в квартире в Ньюарке, Делавэр. Мы в напряженной тишине наблюдали, как люди в темных костюмах занимают свои места вокруг большой стеклянной чаши. Один из них, опустив руку в чашу, вытащил синюю капсулу в форме пилюли и передал ее другому человеку в костюме. Тот открыл ее, развернул вложенную в нее бумажку и громко прочитал: «Четырнадцатое сентября».

Впервые со времен Второй мировой войны молодых людей таким образом отбирали на военную службу с вероятностью участия в боевых действиях во Вьетнаме. Это была лотерея: тех, кто родился 14 сентября, в 1970 году призывали первыми, с призывным номером 001. Мы подбадривали друг друга, пока все новые и новые бумажки прикреплялись к доске. Парню, с которым я встречалась, выпал номер 042, а еще паре наших друзей – более поздние номера. Было невозможно вообразить, что жизни людей зависят от этих клочков бумаги, заключенных в жалкие пластиковые капсулы, – они казались слишком маленькими, чтобы вместить в себя будущее такого количества людей.

Тот факт, что в нашем мире происходит сдвиг тектонических плит, я осознала еще до того, как покинула свой родной город. Как-то в пятницу в 1963 году всех учеников моей средней школы собрали на трибунах спортзала. Вечером намечались танцы, которые для детей средней школы были весьма важным событием, и я подумала, что нас собирают по этой причине. Когда директор упавшим голосом объявил, что был застрелен президент Кеннеди, зал затих. Мы сидели в молчаливом шоке, пока директор объяснял нам, что приехали автобусы, которые должны пораньше развезти нас по домам.

Следующие два дня вся страна была в трауре. Все было закрыто, люди плакали на улицах, не стесняясь. Большая часть Америки была прикована к экранам телевизоров, наблюдая в воскресенье за трансляцией из полицейского департамента Далласа. Семья Джейкобс смотрела телевизор в доме Ма. Там мы и увидели в прямом эфире, как выскочил Джек Руби, выстрелив Освальду в живот. В этот ужасный момент суровая реальность 1960‐х оставила позади замок моего идиллического детства. Но это было только начало. В этом десятилетии нам предстояло потерять Мартина Лютера Кинга и Бобби Кеннеди, также погибших от пуль террористов, и смерти этих гигантов потрясли страну до основания.

Вместе с тем, несмотря на все это, наша жизнь в Уиллоу-Гроув по-прежнему была далека от политических бурь, протестов, дебатов, и начала существования контркультуры. Моя жизнь крутилась вокруг школы, скаутских собраний, чирлидинга и походов в Dairy Queen[8]. Мама и папа никогда открыто не говорили о политике, хотя мы знали, что они зарегистрированы как республиканцы. Мы видели в газетах отблески происходящего в мире, слышали, как родители обсуждают наркотики и рок-н‐ролл, но в целом это был лишь фоновый шум. В подростковом возрасте я сосредоточилась на школе, на летних подработках и хороших оценках.

Но, когда мне исполнилось восемнадцать и начался мой первый академический год в Делавэрском университете, я вдруг вблизи увидела те трещины, которые раскололи наше общество.

Как и большинство американцев, мы с друзьями прилипали к экранам телевизоров каждый вечер. Мы были первым поколением, которое наблюдало за продолжающейся войной в вечерних новостях. Мы видели хронику кровавой бойни по телевизору: напалмовые бомбы, резня в Ми Лай, видели раненных и подвергшихся пыткам молодых солдат. Мы видели покрытые флагами гробы. Мы обнимали своих друзей, прощались с ними перед отправкой на войну и чувствовали их страх. Мы пытались не представлять себе те ужасы, с которыми им предстоит столкнуться.

Собственно война не забрала жизни никого из знакомых, но один из моих друзей был ранен – прямо здесь, дома.

В мае 1970 года я смотрела вечерние новости. Начался специальный репортаж. Национальная гвардия в Огайо открыла огонь по протестующим студентам в Кентском государственном университете. Четверо были убиты. Когда на экране появились имена убитых и раненых, я с ужасом увидела среди последних имя Скотта МакКензи. «Это что, наш Скотт?» – подумала я. Скотт из школы Каунсил Рок? Разумеется, он не мог быть ранен нашей Национальной гвардией. Однако быстро сделав пару телефонных звонков, я поняла, что мог.

Скотт был постарше меня, ему было двадцать два, и он следил за порядком во время демонстраций в Кентском университете. И несмотря на то, что сам он был против войны, в тот день он не находился среди протестующих. Он наблюдал за происходящим, когда раздались выстрелы. Поначалу он подумал, что гвардейцы стреляют холостыми. А потом пуля попала ему сзади в шею и вышла через лицо.

Другой студент смог быстро доставить Скотта в университетский медицинский центр, и в конечном итоге физически он полностью восстановился после ранения. Но шрамы остались, и душа нашей нации изменилась навсегда. Волна возмущения захлестнула страну. Последовавшие протесты были столь массовыми, что охватили сотни колледжей и университетов по всей стране.

Меня воспитывали в вере в высокие моральные качества нашего народа. Но все, что я могла видеть в вечерних новостях, это было равнодушное отношение к жизни – к жизни тех людей, которые гибли на бессмысленной войне, к жизни молодых людей, которые противостояли своему правительству, требуя мира, к ни в чем не повинным семьям в далекой стране, вовлеченным в геополитические игры. Я не помню, чтобы протесты проходили в нашем кампусе, но, если бы проходили, то не пошла бы протестовать. Что, думала я, мой голос привнесет в этот хаос? Что он будет значить для правительства, которое нас вообще не слушает?

Несмотря на чувство безысходности из-за войны, я была благодарна за свободу, которую обрела в колледже. Я сменила свою консервативную одежду на джинсы клеш, сабо и отрастила волосы до пояса. Кстати, то же самое сделали некоторые из парней, с которыми я встречалась. Внезапно все старые правила будто перестали действовать.

Феминистская революция была на подходе, и активистки типа Глории Стайнем и Бетти Фридан призывали женщин самим распоряжаться своими жизнями. Впервые у меня открылись глаза на полнейший дисбаланс между мужчинами и женщинами в нашем обществе. Лишь немногие женщины занимали должности в органах власти, в корпорациях, а также были первыми в таких сферах, как медицина, наука и политика. Предполагалось, что женщины сидят дома, а те из них, кто работал, редко получали ту же зарплату, привилегии и возможности, которые имели их коллеги-мужчины. В большинстве мест женщины даже не могли взять кредит. Я ощутила эту дискриминацию на себе, когда за мою первую преподавательскую работу мне предложили $7500 в год, тогда как мужчина на такой же должности получал $10 000.