Воскресные обеды с бабушками и дедушками были особым ритуалом, но и наши ужины дома тоже представляли собой определенную церемонию. Каждый вечер около пяти часов одна из девочек должна была накрыть на стол, стелилась чистая скатерть. Мама ставила на стол цветы – не покупные, а из нашего сада – или ставила еще какое-то украшение по сезону. Зажигались свечи, и все занимали свои места – всегда одни и те же, хотя специально это никак не оговаривалось. У нас был прямоугольный стол, окруженный шестью стульями (когда появились близнецы, добавился еще и седьмой), и папа сидел во главе стола, перед камином. По традиции жена должна была сидеть напротив мужа, но мама терпеть не могла находиться так далеко от папы и поэтому садилась рядом с ним. Так они могли касаться рук друг друга или шутливо толкаться локтями во время споров. Я сидела на другом конце стола, у большого окна, из которого были видны задний двор и лес. Бонни и Джен занимали свои места.

Внимание и продуманность, связанные с подготовкой стола, существенно превосходили усилия, затрачиваемые на приготовление пищи. Ма Годфри всеми силами стремилась превзойти бабушку Джейкобс в готовке, но она никогда не утруждала себя передачей своих выдающихся кулинарных познаний маме. Попросту говоря, мама готовила ужасно. Едой были консервы или что-то из морозилки – сейчас это обычное дело для большинства семей. Мы ели рыбные палочки Mrs. Paul или куриный крем-суп Campbell, смешанный с белым рисом (наш любимый вариант). Ужин подавался на фарфоровом блюде, а затем в хрустальной чаше появлялся розовый заварной крем от Junket. Мы ели все это и не жаловались. Я и понятия не имела, что стейк не обязательно должен быть тонким и пережаренным, пока не попробовала его в гостях. Так я поняла, что у говядины есть вкус, и не только соли.

Поскольку нам не разрешалось выходить из-за стола, не опустошив свои тарелки, бывали вечера, когда уже после девяти я все еще пыталась проглотить последние кусочки разваренной сосиски и съесть остатки кислой капусты.

В конце концов, неважно, что мы ели, ведь мы были вместе. Мы смеялись, болтали и обсуждали прошедший день. Это были моменты, когда мы делились друг с другом частицами своих жизней и ничто за пределами озаренного свечами стола не имело значения.

Когда я вышла замуж за Джо, то стала устраивать воскресные обеды в своем доме, помня о том, как они были важны для меня, когда я была ребенком. Мы продолжали собираться и тогда, когда дети выросли, и в годы вице-президентства Джо, когда нам каждый уик-энд приходилось ездить из Вашингтона в Делавэр и обратно. На нашей кухне есть большой стол, и он почти всегда используется, даже теперь, когда мы живем вдвоем. К нам постоянно забегают дети или внуки, на обед остаются друзья и соседи. Когда к нам приходят сотрудники, чтобы обсудить план какого-то мероприятия, мы почти всегда заканчиваем, сидя за этим столом, подкрепляясь чем-то вкусным и болтая о детях или о планах на каникулы. Даже когда мы просто заказываем сэндвичи из ближайшего магазина, я все равно достаю тканевые салфетки и зажигаю свечи. Если мы собираемся поесть, то от этого нужно получить удовольствие – как и от общения друг с другом.

До моих десяти лет мы жили в доме с двумя спальнями в Хэтборо, Пенсильвания, и у нас с Джен и Бонни была одна комната на всех. Забавно, какие детали остаются в памяти: в комнате была темно-синяя стена с мелкими пузырьками засохшей краски. Летом, когда мы покрывались зудящими комариными укусами, то ложились на спину, а ноги задирали на эту стену, чтобы почесать их. Зимой мы выскальзывали из постелей в своих фланелевых ночнушках и, чтобы согреться, раскладывали одеяла на теплом полу, покрытом черным линолеумом. А весной в оплетенной розами беседке перед нашей входной дверью вил гнездо дрозд. И когда мы видели на земле кусочки голубой скорлупы, мы понимали, что птенцы уже вылупились.

Когда отец получил повышение, мы на пару лет переехали в Нью-Джерси, а затем – в дом побольше в Уиллоу-Гроув. Там у меня появилась своя комната. Мне больше не надо было делиться с сестрами: теперь у меня была собственная двуспальная кровать с изголовьем из книжных полок; туалетный столик с большим зеркалом и керамическими лампами в виде пуделей с каждой стороны; и я украсила стены флажками, один из которых был с шоу Ice Capades. Мы с сестрами любили фигурное катание, и зимой мама с папой возили нас в Вашингтон-Кроссинг, куда съезжались люди со всей округи, чтобы покататься по льду замерзших каналов.

Я любила сестер, но, как и все сестры, мы ссорились. Я была старшей и всегда оставалась за главную, когда родители уходили. Конечно же, Джен, которая всего на год младше, в конце концов начинала вопить: «Ты мне не указ!» А я кричала в ответ: «Нет, указ!» Завязывалась потасовка, которая продолжалась до тех пор, пока я не садилась на Джен верхом, чтобы усмирить ее, или не говорила что-нибудь достаточно гадкое, чтобы она заткнулась. Однажды, когда одна из сестер разбила мою любимую лампу-пуделя, я гонялась за ней по всему дому с кочергой. Конечно, я бы не ударила ее, но она-то об этом не знала!

Мы с Джен по очереди провоцировали драки, но самую запоминающуюся из них начала наша мама. После шестого класса у меня начались летние каникулы, и мама привезла из Джерси пару бушелей[7] свежих помидоров. Мы сидели за обеденным столом, когда она схватила помидор, плутовски улыбнулась и бросила его в папу. Шмяк! На рубашке расплылось пятно от томатного сока. Я пришла в ужас, который, впрочем, сменился восторгом, когда папа тоже схватил помидор и бросил в нее. Потом начался хаос: мы все впятером швырялись помидорами, оставляя пятна на одежде друг друга и по всей комнате. Мама держала дом в чистоте, но это не мешало ей веселиться.

Смеющиеся родители, которые кидаются помидорами, – одно из моих любимых воспоминаний. Это была единственная «драка» родителей, которую мне довелось видеть, хотя не сомневаюсь, что вне поля моего зрения случались и другие, настоящие. Я знала, что мама вспыхивает в секунду, и Бонни клялась мне, что однажды видела, как мама бросила в папу тарелкой, словно та была пластиковой. Брак – это работа, и в моей семье, как и во всех семьях, бывали конфликты. Однако по большей части родители скрывали от нас подобные проблемы. Им было важно, чтобы мы всегда чувствовали себя любимыми.

Когда я была ребенком, то любила ходить в аптеку Па Годфри, представляя, как мои молодые родители стоят у прилавка с мороженым и не спешат расставаться, болтая о том и о сем. Но столь же легко было представить, как Ма Годфри, заметив, как отец флиртует с мамой, бросает на него злобный взгляд, который проносится через весь магазин.

Ма не очень хорошо умела показывать свою любовь, но я все равно считала, что она любит меня. В день ее смерти я отправилась навестить ее. Она лежала в своей спальне на больничной кровати, рядом сидела медсестра из хосписа. Я знала, что это момент прощания. Когда я наклонилась, чтобы поцеловать бабушку, медсестра сказала: «И вы поцелуйте Джилл, Мейбел». И Ма прошептала: «Нет». «Ма, я знаю, что ты не хочешь целовать меня, но я тебя все равно поцелую», – сказала я, поцеловала ее и ушла.

Если оставить в стороне мои чувства, то следует признать, что Ма была женщиной, опередившей свое время. Она закончила колледж, когда лишь немногие колледжи принимали девушек. Она пятьдесят лет проработала учительницей и хотела, чтобы ее дочь тоже была образованной и независимой. Когда я навещала Ма маленькой девочкой, она брала меня в свою школу. Это было старинное здание с помещением для занятий, где учились дети из разных классов. Когда бабушка читала детям, это было завораживающе, и я видела, что благодаря ей дети начинают стараться. Многие ученики были из бедных семей, и каждый год она собирала верхнюю одежду, вязаные перчатки и шарфы, чтобы раздать их нуждающимся. Я восхищалась ее щедростью и тем, как она вдохновляет своих учеников. И я усвоила этот урок учительского благородства.

Ма Годфри так и не изменила своего отношения к союзу моих родителей. Мы все научились обходить ее недовольство, даже Па, который тайком отправлял нам посылки с мармеладками и шоколадными конфетами. Ма не должна была об этом знать, ведь она была против любой помощи моим родителям. И, хотя все дети знали о тайном бракосочетании родителей, мы не говорили об этом Ма, чтобы защитить папу.

Но еще более примечательно то, что именно папа в более поздние годы настаивал, чтобы они с мамой каждый уик-энд навещали бабушек и дедушек с обеих сторон. Мама была бы не против бывать у них пореже, но папа настаивал. И, когда Ма Годфри была уже старой и больной, он единственный присматривал за ней, следил, чтобы у нее было все необходимое, и регулярно навещал. У бабушки было полно денег, чтобы обеспечить себе уход, потому что у Па была своя аптека, но мой отец давал ей заботу и внимание, которых не купишь за деньги и о которых другой человек на его месте и не помышлял бы.

Это был его способ тихого протеста: бывать у кого-то, кто сам никогда не попросит о помощи, творить добро по отношению к тому, кто ненавидит тебя. Оставить в стороне свои оскорбленные чувства, свои обиды, потому что женщина, которую ты любишь больше всего на свете, беспокоится об этом человеке. Именно так он понимал смысл семьи.

В своей книге «Адам Беде» Мари Эванс, которая публиковалась под псевдонимом Джордж Элиот, дает очень точное описание любви моих родителей, любви, которой так хотелось и мне самой: