Первое условие всякой иллюзии заключается, конечно, в том, что жертва ее принимает ее ошибочно за действительность. Драматические и религиозные иллюзии социализма в их резко выраженной форме слишком грубы, и находятся в постоянном и немилосердном противоречии с опытом, чтобы они могли обмануть разумного человека, когда ему приходится столкнуться с практической политической работой и ответственностью. Хотя в настоящее время очень немногие социалисты имеют достаточно практического опыта, чтобы совершенно исцелиться от импоссибилизма, все-таки частичные исцеления происходят ежедневно. Неоценимый образ мышления, которому мы, современные социалисты, научились из экономии Джевонса, должен был бы оградить нас от ошибки, смотрит на социалистов, как на совершенных импоссибилистов. Ни социализм и ни что другое не выставляет того положения, что все, что не было – черно. Все степени верований, начиная с наивных мечтаний и до скептического практического смысла представлены в социалистическом движении. В крайних сектах «социалистического союза» в коммунистическо-анархическом отделе «независимой рабочей партии» и в анархических группах вы найдете драматические и религиозные иллюзии совершенно такими же, как я их описал.

На другом крайнем конце вы найдете типичного фабианца, который без всяких оговорок объявляет, что не будет никакой революции; что не существует никакой классовой борьбы; что наемные рабочие гораздо более полны условностей и предрассудков, что они гораздо большие мещане, чем средний класс; что в Англии не существует ни одного демократического учреждения, не исключая и Нижней Палаты, которое было бы немногим более прогрессивно, если бы его не сдерживал страх перед народным голосованием; что Карл Маркс так же мало безгрешен, как Аристотель или Бэкон, Рикардо или Бокль, что он делает ошибки, которые теперь ясны всякому, даже не имеющему университетского образования, что всякий открытый социалист в моральном отношении не лучше и не хуже либерала или консерватора; и что рабочий не хуже и не лучше капиталиста; что рабочий мог бы; если бы пожелал, изменить существующую в настоящее время систему, тогда как капиталист не смог бы этого, так как рабочий сумел бы ему помешать; что бессмысленно и глупо объявлять прямо, что рабочий класс истощен, унижен и что система, при которой все жизненные средства, воспитание н образование предоставлены капиталисту, оставляет рабочего погрязать в невежестве, и в следующий же момент утверждать, что капиталист жестокосердый и бесчестный плут, а что рабочий великодушный, просвещенный, благородный филантроп;.что социализм начнет проявляться в небольших дозах в виде общественных учреждений, общественного правления, в виде обыкновенных парламентов, коммунальных советов, магистратов, школьных комиссий и т. п. учреждений, и что ни одна из этих доз не разовьется в революцию и не займет более важного места в политической программе дня, чем фабричный закон, или же закон провинциального правления; все это означает, что социалисту суждено пережить притеснения в упорной политической войне, но не в войне со злобными намерениями капиталиста, а с глупостью жестокосердием, одним словом с идиотизмом (в полном и первоначальном значении этого слова) всех классов и в особенности того класса, который более всех страдает при существующем порядке.

Видя перед собой обе крайние границы в пределах которых группируются все официальные и сознательные социалисты и большое количество неофициальных й бессознательных социалистов, мы находим, что переходная скала представляет собой скалу понижающейся иллюзии. Но действительная скала представляет собой скалу проницательности, политического опыта, практических способностей, силы характера, которая дает человеку возможности смотреть прямо в глаза неприятностям, и без сомнения также скалу приятных отношений, которые дают умным людям, имеющим хороший достаток, возможность, относиться к вещам более философски, нежели это делают люди бедные и измученные.

Поэтому и происходит то, что какая-нибудь весьма грубая иллюзия может овладеть людьми, стоящими у одной внешней границы, тогда как для того, чтобы обмануть людей, стоящих у другой границы, необходима иллюзия сравнительно весьма тонкая. Мне припоминается фабианская речь, произнесенная вскоре после большой забастовки в Лондонских доках в 1889 году перед довольно набожной, социалистической аудиторией. Оратор до такой степени находился под влиянием драматической иллюзии, что при оценке ролей, которые в той борьбе сыграли Джон Бёрнс и умерший кардинал Мэннинг, он страстно осыпал Бёрнса всевозможными проклятиями, как малодушного двуличного человека и отступника только за то. что он не схватил кардинала за шиворот и не бросил его в реку. Другой оратор, несколько более остроумный, иллюстрировал ту опасность, которой мы подвергаемся при сношениях с радикалами, принимающими наши воззрения, проводя аналогию между ней и состязанием в бег (он ссылался на личный опыт), которое его научило, что не следует бояться того, кто отстал дальше всех, а следует бояться того, кто бежит за вами по пятам. Из этого положения он вывел заключение, что набожный тори для нас менее опасен, чем радикальный националист. Если бы теперь понадобилось сравнить этих двух социалистов, скажем с Шелли и Лассалем, то нельзя было бы оспаривать, что они были гораздо менее способными людьми. Но утверждает, что идеалы Шелли и Лассаля – как бы безмерно ни превосходили они идеалы того господина, который желал, чтобы кардинала бросили в речку – в той форме, в которой они представлялись их сознанию, были бы в каком-нибудь отношении менее обманчивы это более, чем может позволить себе умный человек.

Пусть читатель остерегается той мысли, что некоторые социалисты не признают скалы социализма. Напротив, все социалисты делают это; но каждый думает, что он стоит в ее правильном конце. И чем более одурачен социалист наиболее грубой формой драматической и религиозной иллюзии, тем более он убежден, что он стоит на твердой почве «учения о политической экономии, истории и социальной эволюции». Та манера, с которой человек из бездны своей незнания предмета, в десять раз более глубокой, чем бездна всякого обыкновенного честного незнания, старается навязать другому те неопределенные понятия, которые он извлек из «остаточной ценности», перепроизводства, торговых кризисов, из предстоящего вскоре падения капиталистической системы по законам его собственного развития и т. д. совершенно также смешна, как та манера, с которой его противник отвечает ему отрывками из «экономических пророков Манчестерской школы»: «предложением и спросом», «вопросом народонаселения», «законом убывающая плодородия» и еще Бог знает чем.

Здесь мы встречаемся со вторым родом иллюзий, и именно с тем, который заполняет место теории и является не только особенным видом гимнастического аппарата для интеллекта, но даже удовлетворительным, научным основанием веры. Спрос на такого рода иллюзию теперь в большом ходу; даже самый узкий приверженец церкви охотно слышит, что на вершинах гор находились ископаемые (научное доказательство всемирного потопа) и что на вавилонских кирпичах было дешифрировано имя Навуходоносора. Но популяризация чисто научных теорий делается, ежедневно все менее возможной среди людей, не получивших тщательного общего образования, – т. е. среди громадного большинства граждан, – потому что теории при своем развитии теряют свои первоначальные грубые и простые формы, и не только сами по себе делаются весьма сложными, но даже совершенно непонятны без ссылок на другие теории. Так, например, старая теория света, опиравшаяся на большой авторитет Ньютона представляла солнечный спектр (по народному выражению – радугу) состоящим из трех основных красок и трех дополнительных, образовавшихся путем смешения основных красок. Это было очень легкое объяснение: всякий ребенок взяв свои грошовые краски, – красную, синюю и желтую мог смешать из них фиолетовую, зеленую и оранжевую краску. Но современная теория спектра, установленная со времен Ионга, не так проста: и кто не знаком со всей теорией света, не может понять ее. И результатом этого является то, что по сегодняшний день популярной теорией остается теория основных и дополнительных красок.

Социализм основан на двух экономических теориях: на теории ренты и теории ценности. Первая теории кажется людям, одолевшим ее, простой; но для людей среднего уровня развития она не легка и не ясна. И действительно лица, обладавшие первоклассными способностями, и между ними катания лица как Адам Смит, Маркс и Рёскин, затруднялись над этой теорией, тогда как ученые, обладавшие гораздо меньшими способностями постигли их и выразили их в формулах для поучения позднейших поколений. И никому, даже и Генри Джорджу не удалось популяризировать этой теории. История теории ценности совершенно иная. Подобно теории радуги она была сначала совершенно проста для самой наивной публики, но под конец она сделалась настолько сложной, что ее уже невозможно популяризировать. В особенности же и потому, что старой теории приходили на помощь те ощущения, которые она возбуждала, тогда как строго научная теория жестоко равнодушна по отношению к чувству. Вследствие этого старая теория является единственной общеупотребительной теорией в практике социалистов. Поэтому социалисты и приняли ее в этой форме, в какой она изложена в первом томе, «Капитала» Маркса (поскольку эта форма общепонятна). Эта теория ошибочна и стара; и сам Маркс в третьем томе своей работы столько раз подвергал ее изменениям, что, в конце концов, она сделалась совершенно непригодной к жизни [Точные сведения по этому вопросу можно найти в «Немецкой социал-демократии» Б. Русселя]. Если бы она была действительна, она опровергла бы существование «добавочной ценности» вместо того, чтобы доказывать ее; эта теория употреблялась всегда с целью дискредитирования экономической жизненности социализма; но каждый ребенок может постигнуть то ее элементарное положение, что ценность всякого продукта создается потраченной на него работой и поэтому может измеряться рыночной ценой работы, часами и днями; тогда как научная теория, несмотря на то, что она основывалась на довольно простом и возможном предположении, что вещи имеют ценность потому что в них нуждаются – так что работа является следствием, а не причиной ценности – при попытке свести ее к какому-нибудь правилу, оказалась такой спутанной и неосязаемой, что политико-экономы отказались от этой теории, как от неприменимой (Джевонсу удалось преодолеть это затруднение) и так смотрели на продукты, как будто бы они имели два различных рода ценностей; ценность потребления и ценность обмена, что, конечно, абсурдно. Но как бы абсурдно это ни было, все же это было единственным приемом, каким такие одаренные люди, как Адам Смит, Рикардо Де-Кенсей, Джон Стюарт Милль и Карл Маркс могли подойти к этой проблеме.

Но из этого не следует выводить того заключения, что Де-Кенсей и Карл Маркс уступали Джевонсу в проницательности. Если бы они оба были только политико-экономами, как Джевонс, то по всей вероятности, они предупредили бы его. Но призванием Де-Кенсей была литература, а не политическая экономия; и целью его было достигнуть совершенно ясного и художественного выражения теории Рикардо, который, не обладая даром литератора-художника, очень часто выражал свои воззрения в таковой форме, что выходило совершенно обратное тому, что он желал сказать. Де-Кенсей при посредстве спроса и предложения так художественно выразил теорию ценности работы, что Милль объявил, что теория вполне закончена и более нечего сказать о данном предмете. Карл Маркс ошибался же потому, что он не был политико-экономом, а был революционером-социалистом, который пользовался политической экономией, как орудием в борьбе со своими противниками.

То следствие, что работа является источником ценности, было им заранее принято, он пробовал делать для целого ряда теоретиков: начиная с Петти, жившего в семнадцатом столетии и до Ходжскина и Томсона, живших в девятнадцатом столетие то же самое, что делал Де-Кенсей для Рикардо: а именно он высказывал их теории в новых точно продуманных логических выражениях. Это он сделал в своем определении товара, которое сильно приблизило его к Джевонсу. Если бы он был политико-экономом, который в поисках за теорией ценности совершенно равнодушен по отношению к политическим следствиям, которые могли бы быть из нее извлечены, то он никогда бы не остановился на своем взгляде на продукт, как на олицетворение «абстрактной работы», при чем ему, как такой же ясный результат его метода должно было бросаться в глаза воззрение на продукт, как на олицетворение «абстрактных желаний». Но он остановился, когда он, как ему казалось, достиг своей политической цели; и с этих пор социализм должен был страдать за это.

Если бы Джеванс мог предвидеть, что его теории сделают социализм экономически неопровержим и потушат последний луч оптимистической иллюзии, согласно которой рабочая сила, как продукт труда тех, которые создают себе средства к существованию, всегда должна иметь ценность этих средств к существованию для того, чтобы люди не голодали, пока существует свобода договора (прекрасное утешение для безработных), – если бы он мог это только подозревать, тогда возможно, что его научная последовательность также была бы нарушена. Сравнение его политипичного учебника по политической экономии для рабочих с его дорогой эзотерической монографией, в кокорой он пустил в обращение свою научную теорию, показывает, что в тот момент, когда он начал писать с мыслью об социальных и политических последствиях его произведений, он сделался инстинктивно таким же адвокатом, как Маркс или Адамом Смит.

Что могло смутить такие значительные и дисциплинированные умы, то навряд ли дастся легко социалистическим учителям – дилетантам, а тем более их слушателям, которые обыкновенно рассматривают понятную теорию, как благоприятную для работы, а непонятную, как враждебную ей. Это заблуждение; но оно очень удобно для учителей, потому что освобождает их от необходимости, объяснять теорию, которую они не понимать и дает им возможность спрашивать, вероятно ли, что Джевонс (слава которого чисто академическая) был более великим человеком, нежели всемирно известный Маркс; причем они забывают, что весьма обыкновенный человек может в настоящее время придерживаться того воззрения, что земля шар, и при этом не быть более великим человеком, чем блаженный Августин, который считал ее плоскостью.

Но пусть так: социалист остается социалистом; и какой бы теории он ни придерживался, он все-таки приходит к одному заключению: к защите передачи «средств производства, распределения и обмена» из частных рук в руки общества. Если бы его можно было убедить, что старая теория не поддерживает этого «принципа», как он это называет, то он отказался бы от старой теории, даже и в том случае, если бы он еще с трудом мог понимать Джевонса. От сюда вытекает та излюбленная иллюзия, что все социалисты в принципе единодушны друг с другом, если они даже несколько и расходятся в вопросах тактики. Это иллюзия, может быть, наиболее смешная из всех иллюзий социализма – так как ей позорно противоречат факты. Правда, что социалисты между собой вполне согласны; за исключением тех пунктов, в которых они, случайно, не согласны между собой. Они могут претендовать не только на счастливое единодушие между собой, но не единодушие с либералами и консерваторами. Но воззрение, что их несогласие во мнениях в настоящее, время менее существенно, нежели их единодушие, является, как покажет дальнейшее исследование, иллюзией.

У социалистов, находящихся под властью религиозной иллюзии в ее кальвинистской форме, формула о средстве производства представляет собой принцип, который будучи вполне проведен, приводит к логической крайности: а именно с их точки зрения выходит так, что человек создан для социализма, а не социализм для человека. Социалисты сами не потерпели бы такого удобного игнорирования их принципов, которое заключалось бы в том, что какому-нибудь индивидууму дали бы исключительное право пользования пишущей машиной или велосипедом, не напоминая при этом настоятельно и постоянно того факта, что эти предметы являются общей собственностью. Они бы так же решительно восстали против этого, как восстал бы старомодный методист из Новой Англии против введения органа в его церковь. Другие социалисты – например фабианцы открыто рассматривают вопрос частной собственности, как вопрос чистого удобства и заявляют, что чем больше у нас будет частной собственности и единичной деятельности тем лучше, так как тогда, добывание средств к жизни народа не будет более зависеть от частного капитала и частных спекуляций. Когда здесь кальвинистский социалист далек от того, чтобы быть в принципе согласным с социалистом-фабианцем, то очевидно, что они непримиримы именно, в этом принципиальном вопросе, хотя каждый момент обстоятельства могут привести их к тактическому единению.

Я глубоко убежден в том, что не стоит труда, проводить социализм в его чистом виде, и скорее думаю, что социализм, гораздо раньше, чем он успеет проникнуть во все углы политического и промышленного устройства, до такой степени совершенно устранить то давление, которому он обязан своей властью, что он сам испугается ближайшего крупного социального движения, отступит перед ним и при этом оставит везде след нетронутого индивидуалистического либерализма, как либерализм сохранил остатки феодализма. Я думаю, что произведенное им разрушение маленьких автократий и капитализма, повлечет за собой усиление настоящих частных предприятий вместо того, чтобы подавить их; и я весьма склонен думать, что социалистические государства дойдут до того, что передадут чрезвычайно антидемократическим путем сравнительно довольно большие денежные средства в руки определенных лиц, которые, вследствие этого, как привилегированный класс, сделаются ненавистными лицам, постоянно стремящимся к равенству. Если я прав, то социализм, достигнув своего высшего пункта, будет так же отличаться от идеала «антигосударственных коммунистов» социалистической лиги 1885 года и от идеала господина Домела Ньювенхейса и его голландских коммунистических-анархических товарищей, как обычное христианство отличается от идеала апостолов и Толстого. Конечно, это не мой «принцип»: это лишь мое практическое мнение о положении. Но тот факт, что я не считаю несправедливым стать на подобного рода точку зрения и что я, не колеблясь, голосовал бы за того, кто представлял бы эту точку зрения, в противоположность человеку, обладающему воззрениями, названными мною кальвинистскими, – кажется кальвинистскому уму ясным доказательством того, что я не социалист, или же того, что я вообще так цинично равнодушен по отношению к «принципам», что собственно нельзя сказать представляю ли я собой вообще что-нибудь.

Чтобы окончательно решить вопрос, мы снова применим метод Джевонса. Вместо того, чтобы спросить: «Вы социалист или нет?» мы спросим: «До какой степени являетесь вы социалистом?» или еще более практично: «Что и в каких размерах желаете вы социализировать; и когда думаете вы произвести эту социализацию?» Когда вопрос выражен таким образом, исчезает всякий кажущийся повод для соглашения. Я бы хотел предложить еще несколько детальных вопросов. Стремитесь ли вы к социализации бумажной промышленности, постройки судов, железных дорог, угольных рудников, строительного промысла, доставления пищевых продуктов и портновского ремесла? Если да, то приняли ли вы во внимание социализацию книжной промышленности? И представляете ли вы себе, что в этом случае, Кельмскоттская книгопечатня и Довская переплетная будут соединены с государственной типографией в одно общество, во главе которого будет стоять Вилльям Моррис и Кобдэн Сендерсон, как чиновники, получающие жалование и находящиеся под началом товарища министра и члена кабинета? [Смерть Вилльяма Морриса, наступившая после того как это уже было написано, придает вопросу большее значение. Она заставляет нас сознавать насколько зависим мы от отдельных выдающихся лиц, когда приходится создавать что-либо, выходящее из ряда вон]

Стремитесь ли вы к социализации церкви науки, богослужений этических обществ и армии спасения? Если да, то стремитесь ли вы также к социализации театра и концертного зала? Желаете ли вы распространить переход в руки государства только на промышленность, или же вы желаете достигнуть государственной монополии путем подавления всякой частной спекуляции в промышленности? Или же в некоторых случаях вы будете монополизировать, а в других нет, смотря по обстоятельствам? Если вы, например, социализируете хирургию и живопись, то будете ли вы наказывать зубного врача за то, что он заключит с кем-нибудь частный договор, вытащить зуб за вознаграждение в один фунт, или же приговорите ли вы к денежному штрафу сэра Эдварда Берн Джонса, если он даром будет рисовать портрет своей дочери в часы, свободные от обязательных занятий.

Я бы мог выдумать целые страницы подобных вопросов; но и приведенных, вполне достаточно для того, чтобы разделить социалистов на два лагеря. К первому лагерю принадлежат фанатики, готовые скорее пожертвовать всеми человеческими удобствами и благосостоянием, чем отказаться от строгого применения «своих принципов [Я выражаюсь в такой льстивой форме, чтобы не оскорбить ничьих чувств. Но я все-таки должен сказать, что отношусь чрезвычайно скептически к фанатизму наших друзей, которые твердо решили «не рисковать своим принципом». Я подозреваю некоторых из них в том, что они употребляют эту формулу для того, чтобы избавить себя от затруднительных поисков разумных ответов на практические вопросы и от унижения, признаться, что их универсальное средство не исцеляет всех страданий], при чем они идут так, далеко, что делают смешной свою собственную веру. Во втором лагере сталкиваются все более или менее практические лица, среди которых господствует так же много различных мнений по поводу каждого отдельного пункта, как много отдельных мнений господствует об обыкновенном предмете в Нижней Палате. Вместе с тем обнаружилось, что единство социализма и существование определенных границ между ним и прогрессивным движением являются простыми иллюзиями. Несмотря на это боевой клич коммунистического манифеста: «пролетарии всех стран, соединяйтесь!» все еще воодушевляет нас; и мы, прислушиваясь к воображаемым шагам миллионов рабочих, собирающихся в мощные колонны революции приобретаем бессмысленную, но действительную храбрость.

Двойная преграда иллюзий теперь окончательно воздвигнута. Социализм приобретает своих учеников изображая им цивилизацию в виде народной мелодрамы или в виде «странствования» по пути страданий, искушений, борьбы с злыми силами, который приводит к границе поэтической справедливости, за которой находится рай. Своих вожаков социализм изображает в виде героев и пророков. А интеллектуальное любопытство и критику, вызываемые этой картиной, он удовлетворяет несколькими логическими звеньями, которыми он гордится, как научными формулами. Таким образом исполняется воля мира. Иллюзия «уничтожение системы наемного труда» сделает то, что каждый из нас будет получать постоянное вознаграждение и, в конце концов, мы будем считать все другие источники дохода постыдными. Иллюзией падения капитализма мы превратим целые нации в акционерные общества; и наше решение искоренить «bourgeoisie», окончится тем, что мы превратим каждого рабочего в bourgeois gentilhomme. Иллюзией демократии или правления, при котором управляет каждый, мы создадим наиболее сильную бюрократию, которая когда-либо существовала на земле и, в конце концов, мы уничтожим народное избирательное право, суд присяжных и все необходимые средства той системы, при которой нельзя доверить власти ни одному человеку. Иллюзией научного материализма мы все более и более будем превращать жизнь в выражение нашего мышления и чувств, и все менее в выражение наших стремлений к материальному благосостоянию. А между тем мы будем продолжать выставлять себя на посмешище во имя братства, содействовать тому, чтобы наши газеты входили в пословицу в качестве синонимов клеветнической сплетни и ругани и праздновать приближение всеобщего мира безмерными раздорами. Мы будем продолжать корчить из себя необразованных людей из народа и притом будем предъявлять претензию на такую научную непогрешимость, которая сделала бы смешным даже лорда Кельвина. Мы будем продолжать клеветать на средний класс, к которому принадлежит большинство из нас. Коротко говоря, мы будем наслаждаться всем идиотством и безвкусицей общественной жизни, в полной уверенности что мы достигли области Пизга [Пизга – та часть горной цепи Амарим, с которой Моисей перед своей смертью смотрел на обетованную землю, на которую ему не суждено было вступить], лежащей высоко над всякими амалекитянскими предрассудками. Но это ничего не значит; так должно быть, иначе же вообще ничего не будет. Припомните, пожалуйста, придерживаясь системы Джевонса, что вопрос не заключается в том, полезны ли иллюзии или нет, а насколько и поскольку они полезны?

До одного определенного пункта иллюзия или как ее обыкновенно называют социалисты «воодушевление» – более или менее ценна и необходима; но дальше этого пункта оно доставляет больше беспокойств чем она заслуживает. Или же по выражению Джевонса ее полезность делается бесполезностью. Между социалистами, «чтобы говорить вполне откровенно, встречаются такие глупцы, которые самой примитивной формой предварительной пропаганды приносят больше вреда, нежели пользы. Другие, более разумные, делают прекрасно свое дело в качестве проповедников и умеют прекрасно возбуждать массы, но являются лишь помехой, когда начинается работа политических организаций. Другие, дошедшие до момента выборов, не сделавшись до тех пор непригодными, вследствие своей партийной непримиримости, были бы как законодатели и управители хуже, чем непригодны. Иные являются хорошими парламентскими ораторами, но плохими членами комитетов. Как это дело требует все большей ловкости и настоящего темперамента, так оно требует и все большего освобождения от грубых иллюзий и, в особенности, от тех, которые превращают противников в злодеев и дьяволов; это дело все более и более требует того качества, которое является первым республиканским требованием, – я подразумеваю сознание святости жизни, которое заставляет человека уважать другого человека, не обращая внимания на его социальное положение или духовное развитие и которое признает глупца Священного писания только в тех лицах, которых нельзя привлечь никакими другими отношениями, кроме как любовью, восхищением и политическим и религиозным единомыслием. К счастью никто из нас не свободен всецело от этой республиканской добродетели; так как дело идет не о том, обладаешь ли ею или не обладаешь (опять-таки, как видно, неизбежный Джевонс). Если же она не настолько сильна в человеке, что он сознает ее по привычке, хотя бы немножко, то такой человек навряд ли достаточно хорош для мира с его теперешним строем, не говоря уже о социалистическом мире, который должен прийти. Только для такого человека может равенство иметь какой-нибудь смысл и какое-нибудь значение в том обществе, где люди отделены друг от друга колоссальным различием личного дарования, начиная с крестьянина и до поэта и философа.

Может быть только такому человеку и будет ясно, что социалист может так же свободно, как и я, без соблазна и преувеличения и без малейшей тени намеренного цинизма, говорит об иллюзиях своей собственной веры.