Это был несколько грубый прием; но уже много веков, как большое количество людей пользуется им, чтобы уложить в своей голове факты, так чтобы можно было логически размышлять о них. Безусловная и сама собой понятная действительность и достаточность этого руководства казалась когда-то очень умным людям совершенно простой и верной, как теперь кажется простой и верной действительность закона тяготения и эволюции; и нет ни малейшего разумного сомнения в том, что тяготение и эволюция будут в один прекрасный день казаться такими же странными и детскими, каким кажется Дарвину вышеприведенное четверостишие.

Теперь у нас собраны все те условия, при выполнении которых наука на современной стадии человеческого развития может быть переварена широкой народной массой. Если науку нельзя вдолбить людям в голову, как вдалбливают детям таблицу умножения, то ей следует придать или художественную или религиозную форму для того, чтобы возбудить симпатии в народе и приковать его внимание. И если за симпатией и интересом следует интеллектуальное любопытство, тогда за драмой должна следовать теория, чтобы люди так же могли думать о науке, как они ее чувствуют и представляют себе.

Теперь никто не будет оспаривать того, что если в настоящее время социализм желает привлечь серьезное внимание, он должен выступать как политическая наука, а не как догма чувства. Во всяком случае социализм строится на догме чувства, без которой он не имеет никакого значения и совершению бесцелен. Но так уж обстоит дело со всеми современными демократически политическими системами.

Американское толкование системы настойчиво утверждает, что всякий человек имеет естественное право на жизнь, свободу и на погоню за счастьем. Это обычное выражение того факта, что демократическая, политическая система должна исходить из предположения абсолютно догматического, неразумного, ничем не оправдываемого, безответственно, коротко говоря «естественного» решения со стороны каждого гражданина, жить, действовать и говорить, как ему это нравится, и применять свои силы таким образом, чтобы своим собственным путем добиться счастья. Проповедники морали неоднократно доказывали, что если оценивать жизнь на разумном основании сравнения ее радостей с ее горестями, заботами и трудом, то не стоит и жить. Тори доказали и могут еще доказать, что рабы купили себе свободу за несоответственно высокую плату, а именно лишившись, в обмен за эту свободу, обеспеченного содержания, хорошего управления, мира, порядка и спокойствия.

Философы обратили наше внимание на то, что стремление к счастью является наиболее печальным из всех стремлений и что счастье никогда не находилось иначе, как на пути к какой-нибудь другой цели. Рассудок всякого человека согласен с этими положениями, а воля каждого человека вполне игнорирует их. Человечество в этих вещах безрассудно; и мы ясно подтверждаем это безрассудство, когда мы претендуем на то, что мы называем, естественными правами, и когда мы агитируем за политическое признание этих прав, как за нечто само собой разумеющееся, и когда мы претендуем на то, чтобы с этими правами считались при всяком законодательстве, и чтобы все было направлено на их практическое выполнение и расширение. Всякий политический документ, в котором эти права выражены ясно и определенно, как бы он ни был недействителен на практике, превращается в исторический пограничный камень. Такими пограничными камнями являются, например, Великая Хартия, билль о правах, Хабеас – корпус и американская конституция. Происшедшее, в конце концов, при объявлении независимости, признание «естественных прав», несмотря на то, что эти права фактически не распространились на женщин и негров, было для всякого официальным утверждением современной демократии на прочном догматическом фундаменте.

Но совершенно иное дело, констатировать ли то, что желают обеспечить, или же констатировать надлежащий метод для достижения этой обеспеченности. Американская конституция создает часто такие препятствия для жизни американских наций, для их свободы и для погони за счастьем, что американские реформаторы стремятся к тому, чтобы уничтожить ее. И всякий господин, который, после пребывания в университете, сделался неспособным к умственной работе, объявляет, что естественные права не могут сохраниться, так как они нелогичны. Как будто бы не в этом заключается вся их сущность. Нация, делающая первые попытки закрепить свои естественные права, подобна даме, стремящейся облегчить жажду в жаркий день тем, что она ест мороженное. Самые ясные шаги «не только не оказывают никакого действия, но и уничтожают свою собственную цель. Первые демократы, привыкшие при олигархическом и автократическом господстве связывать ограничение своих естественных прав с деятельностью правительства, начали с систематических попыток расширить власть индивидуума и ограничить власть государства. Поэтому первыми плодами деятельности демократии были триумфы вигов и их принципов условной свободы, laisser faire и так далее; манчестерская школа была авангардом в этом движении, а левым крылом его были анархисты [Может быть будет не лишним объяснить, что под анархистами я не подразумеваю злосчастных преступников, которые, прочтя в газетах, что анархисты поджигатели, воры и убийцы, объявляют и себя анархистами для того, чтобы облагородить свои преступления.

Я не подразумеваю также тех материалистических анархистов, которые предполагают, что динамит можно применять и по отношению к людям. Я подразумеваю таких теоретиков, которые, как Герберт Спенсер и Кропоткин, хотели бы разрешить социальную проблему свержением государственного ига и государственных предприятий утверждением власти свободного индивидуума], совершенно так же, как левым крылом при Кромвеле были левеллеры – уравнители. Но краткий опыт с анархизмом вигов, как зашитой естественных прав, обнаружил, что как только начинают расширять применение этих прав, проблема оказывается гораздо сложнее, чем предполагалось сначала. Начинают замечать, что так же как наука не проливает никакого света на догматическую основу демократизма, так и догмы естественных прав не проливают света на науку политики. Непосредственные следствия, вытекающие из этих догм, вызвали такое положение вещей, которое в худшем случае означает совершенный ад и рабство, бедствие и жизненную гибель на фабриках и в рудниках, а в наиболее благоприятном случае, хотя в общем и несколько лучшее положение, чем указано выше, но все-таки такое положение, которое не может быть принято во внимание, как постоянное удовлетворительное социальное положение. Было установлено, что главным фактором человеческого общества является не политическая, а промышленная организация; и что если обеспечить народу наблюдение за политической организацией, но в то же время устроить так, чтобы промышленная организация проскользнула у него меж пальцами, то это усилит рабство, прикрываемое политическими формами и претензиями на свободу и равенство. Коротко говоря, если правительство не наблюдает за промышленностью, то народу бесцельно наблюдать за правительством.

Когда все это сделалось очевидным, манчестерскую школу заменили коллективисты или социалисты [Кстати, сказать, социалисты не должны были бы забывать своих обязанностей по отношению к позитивистам; эти обязанности так велики, что Сидней Вебб объявил, что наилучшее применение «Закона трех фазисов» Конта заключается в том, чтобы контизм был метафизическим фазисом коллективизма, а коллективизм позитивным фазисом Контизма], а демократия превратилась в социал-демократию. Целью ее было урегулирование права собственности, организация промышленности и установления государственного контроля над ней. Следует заметить, что мы не имеем здесь дела с отменой или переработкой догматов американской конституции. Демократия все еще гоняется за счастьем и стремится к широкой жизни и к широкой свободе; и все еще она пренебрегает учениями аскетизма и пессимизма. И социализм всецело на стороне демократии. Он допускает, что система, которую предлагает демократия, продержится или отпадет в зависимости от того, удастся ли социализму сделать людей свободнее и счастливее, чем они могут быть без такой системы. Следовательно, социализм с его догматической стороны не отличается от более старого демократизма, от республиканской формы правления, от радикализма или либерализма, или же даже от английского консерватизма, который ведь более не утверждает, что он орган класса, враждебного народу, и который практически ушел дальше немецкого социал-демократизма.

Единственное различие заключается в спорном положении, что промышленный коллективизм является настоящей политической наукой демократии. Социалисты не говорят манчестерцам: «Ваши гуманитарные цели перетолковывают в худшую сторону волю людей», а говорят следующее: «Ваши методы, выполнить наши общие намерения, неправильны, потому что ваша социальная наука полна заблуждений. При выводе ваших заключений вы не сумели оценить большую часть фактов, потому что ваш интерес и ваши классовые предрассудки направили ваше внимание исключительно на меньшую часть этих фактов. Вы слишком много считались со следствиями и обращали слишком мало внимания на историческое исследование настоящего. Вы до смешного мало считались со сложностью той проблемы, которую предстоит решить и в вашем мышлении вам препятствовали и задерживали вас те ассоциации идей, которые вы ошибочно принимали за принципы. Вы подавали и подаете плохие советы и отдаете невыполнимые приказания политическим деятелям, являющимся инженерами, которые пускают в ход политическую машину, и тем мастеровым, которые исправляют эту машину и увеличивают ее. Поэтому мы хотим уговорить народ отпустить вас и взять нас на ваше место».

Следовательно, весь спорный вопрос является лишь вопросом теоретической и практической политики – и ничем более. Совершенно так же, как введение винтового парохода и прорытие Суэцкого канала, не повлияли на желание людей переселяться в Америку или на Цейлон, а лишь снабдили их лучшими средствами передвижения, так и социализм не оказывает никакого влияния на цель демократии, а лишь предлагает лучшее средство, для достижения этой цели. Со стороны социалистов мы не видим – по крайней мере судя по их словам – никакой склонности сомневаться в этом. С тех пор как Маркс и Энгельс, объявили в коммунистических манифестах, что все другие человеческие учреждения всегда были и всегда будут лишь рефлексом промышленных учреждений – в политике, искусстве, религии и во многом другом – с тех пор научный характер социализма защищался с чрезвычайным хвастовством; сначала против утопического социализма Фурье, а в новейшее время против чистого оппортунизма утвердившихся политических партий. Манчестерство было первой новой политической системы, которая – правильно воспользовалась применением чистой политической и промышленной науки, а не сверхчувственной религией или долгом. Социализм так же антирелигиозен только он еще более материалистичен и фаталистичен, потому что он считается с влиянием обстоятельств на личный характер и с влиянием промышленных организаций на общество. Данные о коллективизме можно найти в статистических выписках, в официальных докладах, в протоколах и наблюдениях действительных фактов и обстоятельств промышленной жизни, а не в грезах, идеалах, пророчествах и откровениях. При создании теорий на основании этих данных, социалисты очень часто впадали в грубые ошибки. Маркс, например, в своем теоретическом экономическом учении так же не совершенен, как Адам Смит. Но такие, ошибки никогда не происходили от намеренного искажения не научными рассуждениями всего этого трезвого антирелигиозного способа доказательства.

И что же. является следствием этого научного характера социализма? Очевидно он должен подчиниться тому же закону, которому подчиняется всякая наука, если она нуждается в поддержке публики. Социализм должен быть популяризирован таким образом, что сперва его драматизируют, а затем превращают в теорию он должен быть спрятан под затканной обещаниями вуалью иллюзий и должен быть удобопонятен для обыкновенного человеческого разума. Я не имею намерения перечислять всех этих иллюзий и построений. Тем, что я доказал их необходимость, я сделал все что было нужно. Остальное служит лишь иллюстрацией.

Драматическая иллюзия социализма такова: она представляет рабочий класс в виде добродетельных героев и героинь, которые ужасно страдают в сетях отъявленного негодяя, называемого «капиталистом»; эти герои благородно борются и исход этой борьбы для них весьма благоприятен: раньше, чем падает занавес, над будущим, полным неомраченного блаженства, злодею готовится ужасное возмездие. В этой драме пролетарий находит лицо, которое он может любить, понимать, за которые он может вступиться и которое он отождествляет с самим собой; и затем он находит в ней лицо, которое он может ненавидеть, над которым он может чувствовать свое превосходство и которое он может отождествлять, с социальной тиранией, от которой он страдает. Таким образом выходит, что социализм с ораторской кафедры преподносится в таком виде, в каком изображается жизнь на сцене Адельфи-театра, то есть совершенно неправильным и условным, но единственным способом, могущим заинтересовать публику.

Религиозная иллюзия тесно связана с иллюзией драматической, которой по существу своему она совершенно подобна. Согласно этой иллюзии, социализм закончится большой «революцией», которая осудит и предаст изгнанию капитализм, торговлю, конкуренцию и все соблазны биржи, чтобы сохранить мир царству Божьему на земле. Обо всем этом повествуется в книге великого пророка и вожака. Но в этой иллюзии капиталист является не театральным злодеем, а дьяволом, счастливой развязкой драмы является не социализм, а небо, а «Капитал» Карла Маркса является «библией рабочих классов». Рабочий, отделившийся, вследствие антирелигиозной пропаганды, от государственной церкви и ее сект и как обвяленный агностик или атеист яростно отрицающий ходячую веру в небо, дьявола и библию и презрительно выставляющий все это в смешном виде, с громадным облегчением и охотой возвратиться к своим старым привычным представлениям и мышлению если они ему будут представлены в этой мирской форме.

Народная драма должна изобиловать сенсационными приключениями: войнами, судебными разбирательствами, заговорами, бегством с ужасными опасностями и т. п. И это самое в изобилии преподносит нам история революционного социализма, рассказанная так романтично, как вряд ли рассказана и еще какая-нибудь история на земле. Чем являются эпизоды в драме, тем являются преследования и спасительные возрождения в религии соответственно этому в религиозной иллюзии социализма мы встречаем через чур много мучеников, которых «из-за их дела» высылают, заключают в тюрьмы и посылают на эшафот; и нам рассказывают о громадном изменении, о прояснившемся лице, о внезапном, возрастании самоуважения, о радостном самопожертвовании, о красноречии молодого рабочего, который был спасен призывом евангелия социализма от бесцельно-автоматической жизни.

Если я описываю отдельно драматическую и религиозную иллюзию, то все-таки я не теряю из виду того факта, что большинство людей подчинено им обеим. Совершенно так же, как большинство цивилизованных людей посещает как театр, так и церковь, хотя уже некоторые посещают только одно из этих учреждений. Но, вместе или порознь, эти иллюзий являются главным средством, при помощи которого социализм держит в плену своих учеников. Более грубые и ограниченные драматические и религиозные версии социальной проблемы все еще занимают главенствующее положение; но дальнейший, более человеческий, более изменчивый и интересный характер социалистической версии, ее оптимизм, ее власть переносить счастье и неземное блаженство из мира грез и из-за облаков в область жизни и дыхания и та сила, которую она приобретает путем соприкосновения с фактами и опытами настоящего и постоянной ссылки на них, – все это придает этим иллюзиям облик гораздо большей современности н выполнимости в сравнении с варварскими и воображаемыми представлениями, которые были ими вытеснены. Но все-таки, несмотря на это, они также обманчивы; и чем более социалистические вожаки поддаются искушению, беззаботно наслаждаться тем воодушевлением и одобрением, которые они вызывают, тем вернее помешает им странность их суждения, когда придет момент действовать. Когда действительность, наконец, придет к людям, которые были, воспитаны на ее драматизации, то они не узнают ее. ее прозаический облик оттолкнет их; и так как действительность, по необходимости должна будет прийти не целиком, а по незначительным частям и так как кроме того каждая часть будет изувечена неизбежными столкновениями с сильными враждебными интересами, то ее появление не будет иметь ни великолепного величия, ни совершенной неподдельности принципа, как это необходимо для того, чтобы произвести впечатление в драматическом и религиозном отношении.

Следствием этого является то, что или мимо действительности проходят совершенно не оценивая ее, или же ей оказывают отчаянное сопротивление, присоединяясь к боевым силам реакции. Или же еще хуже: чтобы предотвратить повторение подобных неприятностей и сохранить чистоту своей веры, люди начинают создавать пробные камни строгой ортодоксальности, налагать рабские цепи на действительно научно образованных социалистов и брать себе в организаторы ораторов и проводников, коротко говоря проявляют все симптомы, которые французы называют «impossibilisme».