— И так эти горцы лучше нашего живут! Пока мы пухнем с голоду, они набивают желудки дармовой козлятиной! Пока мы придаём огню тела наших детей и стариков, они пляшут на наших останках! Не позволим!
Выходили жители долины из домов. Хватали они, кто что может. Кто вилы, кто мотыги, кто грабли. А у кого и того не находилось, обходились длинными палками. Весть о том, что натворили горцы, быстроногой кобылицей пронеслась по ближайшим селениям, и понёсся над пустошами клич: отомстим! Истощённые и больные, собирались мужчины в отряды, и крепли их тела от гнева. Перестали плакать женщины, теперь глаза их были наполнены не слезами, но решительностью. Ненависть одного стала призывам для сотен: «Утешимся их болью», «воздадим за преступление», «перебьём до единого».
Минула третья неделя, и на двадцать второй день вернулся младший сын Тровиля. Вбежал он в сени, кинулся на лавку:
— Что же вы наделали?! — закричал.
Но было уже поздно. Как бы не молил, как бы не заклинал юноша остановиться, не ходить в горы, его никто не слушал. Поймал он своего ручного ворона и свернул ему шею. А после схватил серп, что висел всегда на крюке позади дома, да и перерезал себе горло.
Йовилль (фрагмент 2)
И пересохшие русла рек наполнились кровью. И поселилась в вымерших лесах людская ярость. Сначала напали жители долины, потом вниз спустились обозлённые горцы. Не было ни конца, ни краю творившейся жестокости. Чем твёрже и острее ковали горцы свои мечи, тем хитроумнее и убийственнее становилось метательное оружие равнинников. Знали горцы тропы тайные, знали ущелья свои глубокие, тяжело было их противникам. Да только на стороне жителей долины воевали колдуны могучие, оттого и не было ни у тех, ни у других преимущества.
Племена превратились в княжества, а те стали двумя королевствами. Сменялись поколения, но ни одна сторона не уступала второй. Никто уже не помнил, из-за чего всё началось. Да и никому до того не было уж дела. Не желали люди уже мести, а желали власти.
И вот в одну ветреную ночь, холодную ночь, в семье горцев появился на свет тот, кто по силе своей мог превзойти любого колдуна. Ему не страшны были ни проклятия, ни заговоры. Словно снег, имел он волосы, и тёмные, как грозовое небо, глаза. Звали того великого человека Гайселль. Не носил он ни усов, ни бороды. Никогда не имел он женщины, не брал в руки серебра и не вкушал вина. С ранних лет посвятил он себя изучению древних трактатов, а когда ему исполнилось шестнадцать лет, полностью отрешился от мира.
Не ведомо, где пропадал Гайселль и чем занят был. Одни уверяли, что поднялся он на самый пик Фиастры — священной горы. Другие говорили, будто переплыл в одиночку море и отправился в земли, лежащие севернее всех обитаемых островов. Девять лет никто его не видал, никто не слыхал, а на десятый год вернулся Гайселль в родную деревню. Волосы его отрасли и волочились белым шлейфом, тело его было одето в странную броню. А ещё Гайселль принёс нечто, о чём и вовсе не было представления — простую деревянную дудочку.
Много мастеров жило в то время, много искусников, да не находилось прежде ни одного музыканта. Не ведомы были людям ноты, не услаждали они слух свой музыкой.
И решили горцы, что Гайселль овладел магией чёрной, недозволенной. Сговорился не то с демонами, не то с самим богом подземным. Думали они, что он с помощью своей дудочки может околдовать любого. Едва заслышав её, закрывали горцы уши и бежали прочь. Но находились и те, напротив, по пятам за ним ходил да понять пытался, в чём секрет дудочки.
Весть об отшельнике, владеющем особым даром рождать из куска дерева волшебные звуки, добралась вскоре до самого властителя гор. Приказал он своим верным слугам привести Гайселля. И те в точности исполнили приказ господина. Придя к дому горца, стали они требовать, чтобы тот к ним вышел по доброй воле, иначе его силой вытащат и доставят во дворец. Но когда Гайселль показался на пороге, слуги направили на него свои мечи и потребовали отдать им дудочку.
«Никто не имеет права владеть тем, чего нет у короля!» — заявили они.
«Тогда пусть король сам переплывёт море и пересечёт ледяную пустыню, пусть поднимется на самую вершину священной горы и спустится в царство подземных тварей! И тогда обретёт он, как и я обрёл, неведанную силу, что зовётся музыкой!» — Так отвечал Гайселль. Тогда один из слуг бросился на него и хотел зарезать на месте, но пригрозил беловолосый: «Убьёте меня, и дар мой пропадёт вместе со мной. Я сам пойду к королю и сам научу его всему, что знаю».
Слугам ничего не оставалось делать. Проводили они с почётом отшельника во дворец, словно особу царственную. Босой, в одежде своей нищенской выглядел Гайселль величественнее иных дворян. Белым плащом струились волосы его, прямая спина не согнулась под взглядами злыми, лишь глаза горели, будто две лучины пламенем ярким. Не испугался он горного властителя. У самого подножия трона встал, да взгляда не опустил.
«Будешь ли ты также смел, когда я прикажу заковать тебя в цепи?» — с негодованием спросил король.
«Даже если скуёте мне руки, у меня останется воля. Даже если наденете на ноги кандалы, я смогу убежать в свои воспоминания», — отвечал Гайселль.
«А если я прикажу отрубить тебе голову?» — продолжал испытывать его властитель гор.
«Рубите. Только, думаю, вам того не надобно, — пожал плечами в ответ музыкант. — Девять зим не перекинулся я не с одним смертным и словом и на десятый услышал, как поют травы. Девять вёсен не спал я под крышей дома, и на десятый узрел, как танцует ветер. Девять лет не разводил я огня, и на десятый ощутил жизнь в древесине заточённую. Даровал мне клён столетний свою ветвь. И травы научили меня, как сделать дудочку, а ветер показал, как правильно наполнять её своим дыханием. Сомневаюсь, что вы, ваше величество, сможете так прожить хоть одну смену луны. Не хватит у вас на то ни терпения, ни желания»