Образам было почти столько же лет, сколько самой крепости, но вечные краски из растёртых в пыль самоцветов не боялись никаких непогод и не тускнели от времени, а дерево – благородная горная лиственница – было очень добротно напитано благовонными маслами, отпугивающими древоточцев. Образа считались нетленными, да не просто считались, а таковыми на самом деле и были. Подходя к арке, Хономер привычным движением поднял руку, чтобы в ответ на благословляющую улыбку Близнецов осенить себя священным знаменем…
…И его рука повисла в воздухе, не дойдя до груди. Ибо лики Братьев, которым не могли повредить ни древесные паразиты, ни само Время, – изменились! Изменились разительно и недобро! Хономер ощутил, как заметался его пошатнувшийся разум, ища случившемуся успокаивающих объяснений. Он с силой мотнул головой, зажмуривая и вновь открывая глаза. Дождевые капли веером слетели с ресниц, но привидевшееся не торопилось рассеиваться. Знать, не усталость Хономера и не причуды факельного света были виною тому, что лицо Младшего стало лицом гниющего трупа с расплывшимися, искажёнными чертами, уже не могущими принадлежать живому, а суровый Старший сделался скелетом в кольчуге и шлеме, родом прямиком из сегванской легенды… Быть может, солнечным днём в происшедшем было бы легче усмотреть следы обычного разрушения дерева, но сейчас, непогожей ночью, при факелах, поражённый неземным ужасом Хономер мог только стоять и молча смотреть на
Голос Орглиса развеял жуткое наваждение.
– Мы заметили непорядок на другой вечер после твоего отъезда, святой брат, – сказал Второй Ученик. – Хотели снять для окуривания, но отступились: дерево грозит рассыпаться от малейшего прикосновения. Наверное, срок подошёл! – Это прозвучало до непристойности весело, Хономер покосился на Орглиса, как на умалишённого, но Второй Избранный с торжеством улыбнулся: – Потому что в городе случилось настоящее чудо Богов!..
– Какое чудо?.. – только и мог выговорить Хономер. Дождь тёк у него по бороде и волосам, достигал кожи и каплями скатывался по телу, проникая под одежду, но человек способен привыкнуть почти ко всему, вот и он за последние дни до того притерпелся к нескончаемой сырости, что почти перестал её замечать. – Какое ещё чудо?..
А сам, после двух чёрных чудес, со Знаком и с образами, внутренне изготовился принять ещё и третий удар, столь же безжалостный. Что могло произойти в Тин-Вилене?.. Стараниями Орглиса в одночасье заболели поносом все главные хулители Близнецов, и ему, Хономеру, надо готовиться отводить обвинение?.. Объявился уличный заклинатель духов, якобы доподлинно беседовавший с Предвечным Отцом?..
Второму Ученику явно хотелось перенести беседу под кров, в тепло, продолжить её за чашей горячего, сдобренного гвоздикой вина. Но Хономер не двигался с места, и Орглис волей-неволей начал рассказывать:
– Помнишь ли ты Тервелга, юного сына резчика по дереву, являвшего несомненный дар к своему ремеслу, но утратившего зрение пять лет назад от болезни, именуемой «лазоревый-туск»?..[11]
Ты ещё послал семье юноши денег, потому что он и его родичи – прямые потомки создавших наши образа… которым ныне, волею Богов, пришёл черёд обновиться. Да-да, святой брат, и, прошу, не смотри так на меня! Только вчера мне рассказали, что нынешней весной Тервелгу, оказывается, было видение. Он увидел во сне облачённых сиянием Близнецов, промывавших ему глаза водой из хрустальной чаши в виде сложенных горстью ладоней. Молодой резчик проснулся и обнаружил, что непроглядный покров, коим окутала его неизлечимая немочь, начал рассеиваться! Тогда Тервелг понял, что болезнь отступила не сама по себе. Он не поспешил радоваться с друзьями, открывшись только матери и отцу, а сам дал обет не выходить из дому и не показываться на люди, пока не изваяет божественных Братьев в точности такими, какими Они явились ему в сновидении. Так вот, наши образа начали превращаться в труху именно в тот день, когда мне сообщили, что юноша исполнил обет и готов смиренно принести свою работу в дар этому Дому. Я лишь взял на себя смелость просить его отложить подношение до твоего прибытия, святой брат, чтобы столь важное дело не прошло мимо тебя… Никто из наших ещё не видел новые образа, но всё свидетельствует, что они, должно быть, великолепны!..
Хономер смутно припомнил одно из донесений всеведущего Ташлака. О том, что отец этого самого Тервелга заложил свадебные браслеты жены и купил у мономатанского торговца баночку очень дорогого и прочного «живого» маронгового лака. Этот лак назывался живым оттого, что приготовляли его из капель смолы, источаемых деревом из естественных устьиц коры. Понятно, при рубке маронга смола добывалась не в пример легче и в гораздо больших количествах, вот только лак из неё с «живым» не шёл ни в какое сравнение… Хономер тогда пропустил сообщение мимо ушей: мало ли какую диковину мог задумать известный в городе мастер! Ташлак и донёс-то ему единственно из-за того, что заложенные браслеты были тогда же выкуплены и возвращены одним суровым молодым венном, который водил дружбу с Тервелгом и которого в те дни ещё не называли Наставником. Теперь вот оказывалось, что Хономер мог уберечься от изрядного потрясения, если бы немедля озаботился со всей доподлинностью разузнать, что к чему. Но дано ли человеку предугадать, которая из многих малостей со временем породит нечто значительное и даже великое, а которая так малостью и останется?..
– Завтра пошлёшь к ним, – коротко бросил он Орглису. – Скажешь – могут прийти. Через несколько дней… как с делами более-менее разберусь.
Шагнул под арку, более не оглядываясь на умершие образа, и двинулся ко входу в свои покои, прилагая мучительные усилия, чтобы поменьше хромать на глазах у людей. Было ясно: об отдыхе, столь необходимом его духу и телу, остаётся только мечтать. И почему, стоило ему отлучиться даже ненадолго, как у вверенного его заботам жречества все дела тут же начинали идти вкривь и вкось?..
В то время как на шо-ситайнских равнинах ждали рассвета, в южном Саккареме сгущался вечер наступившего дня, и тоже моросил дождь. Правда, здешние места, в отличие от тин-виленских окрестностей, никогда не ведали настоящих холодов, да и дождик сеялся реденький и даже приятный, а потому маленький костёр, возле которого сидели трое мужчин, предназначен был не столько греть путников, сколько густым дымом отпугивать насекомых, охочих до человеческой крови.
– А как я посмотрю, кунс Винитар, не повезло тебе с роднёй по отцу, – сказал Шамарган. – И на острове какие-то выродки развелись, и отец твой, сколько я понял, был не из тех, с кем люди мечтают вдругорядь встретиться… да и дядя… по-моему, в ту же породу!
Кунс Вингоррих не предложил Винитару воспользоваться «косаткой», как вроде надлежало бы знатному воину и вдобавок близкому родичу. После судебного поединка, закончившегося смертью Имрилла, дядя с племянником даже не поговорили, не сблизились в запоздалом знакомстве. Как ядовито выразился тот же Шамарган, Вингоррих был очень занят, решая, кто же всё-таки милее ему: приглянувшаяся на шестом десятке смазливая баба – или народ, который его когда-то спас, а потом поставил над собой предводителем и много лет и зим исправно поил и кормил, а за что? За то, чтобы он хранил законы и вершил справедливость. Вершил так, как было исстари принято на Островах – не оглядываясь ни на привязанности, ни на родство…
– Может, тебе следовало остаться у них? – поддразнивая молчаливого Винитара, продолжал Шамарган. Кажется, ему не легче было избавиться от привычки дразнить, чем Волкодаву – от любви к молоку и свежей сметане. – Нет, правда! Может, стоило бы тебе остаться? Сразу взял бы под начало десять добрых островов вместо того единственного, – бр-р, как вспомню! – обледенелого, где людоеды живут…
– Вот тут ты прав, – нехотя отозвался молодой кунс. – Единственного.
Надо думать, народ Другого Берега в самом деле с радостью пошёл бы под его руку, если бы он того захотел. Но Винитар не захотел. И тогда соплеменники старейшины Атавида сделали для троих путешественников то, что горцы Заоблачного кряжа обещали, да не смогли исполнить для Волкодава. Разослали по ближней и дальней округе вести так, как это умеют только рыбаки и охотники. И быстрые лодки помчали гостей с островка на островок, от деревни к деревне. С рук на руки, от одного дружеского очага к следующему. Не так чинно и знаменито, как было бы на «косатке», но с той сердечностью, которой не обеспечат ни деньги, ни знатное происхождение.
И, уж конечно, без помощи велиморских сегванов Винитару со спутниками нипочём не удалось бы разыскать старого-престарого дедушку, знавшего о Вратах, что выводили с Малых Островов… не на какую-нибудь промороженную скалу посреди холодного моря, а прямиком в южный Саккарем. То есть слова такого – Саккарем – сегванский дедушка слыхом не слыхивал, но о тёплом крае за Вратами ему в пору мальчишества рассказал его собственный дед, а откуда тому было ведомо – теперь уж не спросишь. Ибо, в отличие от общеизвестных велиморских Врат, здешние были не полноценными Вратами, а скорее червоточиной вроде Понора, выпускавшего в озёрную глубину и в обратном направлении недоступного. Старик утверждал, что проникший в «его» лаз оказывался по шею в вонючем, кишащем пиявками болоте где-то в плавнях большой реки, именуемой Сиронг. И, как через Понор, вернуться тем же путём было нельзя. Из-за этого неудобства червоточиной не пользовались и, разведав когда-то, постепенно забыли.
Волкодаву, три года просидевшему над лучшими картами мира, не требовалось расспрашивать сведущих людей, уточняя, в какой стране протекает река, именуемая Сиронг. Трое посоветовались, прикинули дорогу до ближайших торных Врат Велимора – и решили положиться на удачу и на верность дедушкиной памяти…