Торг в Чирахе действительно оказался таким большим и богатым, что поневоле зарождалась мысль о его исконности для маленького городка. Мастерские по выделке мешковины из волокон тростника и бумаги – из его же сердцевины появились, надобно думать, потом. Мешковину стали делать, чтобы упаковывать купленные и продаваемые товары. Да и бумагу, скорее всего, начали варить затем, чтобы вести счётные записи при торговле, не покупая листы для письма на стороне: чирахцы славились бережливостью. А возник городок, лежавший на самом берегу плавней, у широкой и удобной протоки, конечно же, вокруг торга, существовавшего здесь… ну, если не «испокон веку», как обычно в таких случаях говорят, то с тех времён, когда развеялись холодные чёрные тучи Великой Зимы и Сиронг снова стал течь, – уж точно!

Сюда наведывались с океана большие парусные корабли, владельцам которых по тысяче самых разных причин не хотелось останавливаться в гавани Мельсины. Кому-то казались слишком высокими денежные повинности, налагаемые на тамошнюю торговлю в пользу шадской казны. Чьи-то мореходы после долгого плавания предались уж слишком разгульному веселью на берегу, так что с некоторых пор хозяину судна вовсе не улыбалась новая встреча с городской стражей столицы. Кого-то вовсе поймали на торговле запретными товарами вроде некоторых мономатанских зелий, дарующих временное блаженство, но по прошествии времени способных превратить человека в растение… Да мало ли ещё что может приключиться с купцом, странствующим по широкому подлунному миру?

При всём том, однако, в большой портовый город Чираха так и не выросла. Во-первых, потому, что подобных ей уголков в разветвлённом устье Сиронга был далеко не один и даже не десять. А во-вторых, здесь тоже не покладая перьев трудились шадские сборщики налогов. И взимаемые ими поборы были хотя ниже мельсинских, но не намного. Ровно настолько, чтобы вовсе не отвадить торговых гостей.

Одним словом, торг не то чтобы рос на дрожжах, но вполне процветал, и купить здесь можно было поистине всё, что угодно. Начиная от несравненной посуды, производимой дикими вроде бы жителями островов Путаюма, и кончая теми самыми зельями, продаваемыми хотя из-под полы, но по вполне сходной цене.

Винитар и Шамарган отправились присматривать лошадей. Волкодав же, полагая, что они вполне справятся и без него, поскольку в чём, в чём, а в лошадях они, особенно Винитар, смыслили куда как побольше, – отправился в город, ведомый совсем иной надобностью, а вернее сказать, прихотью, потому что насущной надобности в том для него не было никакой. Ему вздумалось посмотреть на бывший дом Зелхата Мельсинского. И на соседний с ним дом, где выросла Ниилит.

Улицы в Чирахе не были ни прямыми, ни слишком длинными. Городок разрастался от причалов и прибрежного торга, и каждый из первоначальных жителей хотел быть как можно ближе к воде. Оттого многие дома, особенно старые, стояли на сваях, а улицы петляли, следуя изгибам проток, соединялись мостиками и в конце концов упирались в болото. Волкодав понятия не имел, где искать жилище учителя Ниилит, но скоро выяснилось, что этот дом ему готов показать – естественно, за мелкую монетку – каждый мальчишка.

Как он и ожидал, Зелхатов домишко обнаружился на самом краю города (который, по мнению Волкодава, городом-то называть не следовало, ибо защитной стены в Чирахе отродясь не было), и даже слегка за его пределами – на островке, принадлежавшем больше плавням, нежели человеческому поселению. Маленькое строение со стенами из плетня, обмазанного глиной, с крышей всё из того же неизбежного тростника, даже не было обнесено забором. Наверное, ссыльный мудрец понимал, что всё равно ни от кого отгородиться не сможет. Домик стоял на сваях, поскольку Сиронг тёк с гор и каждый год, в пору таяния снегов при своём истоке, значительно разливался. От лесенки наверх – бревна с зарубками в виде ступенек – вели две тропинки. Одна соединялась с улицей, возле края которой стоял Волкодав. Другая огибала сваи и пропадала в густых кустах, окаймлявших болото. Венн попробовал представить себе, как некогда прославленный учёный, вконец одряхлев, понемногу перестал узнавать ближайших соседей, потом утратил дар вразумительной речи. И наконец, однажды летней ночью ушёл вот по этой самой тропинке, по сверкающей лунной дорожке прямо в гибельную трясину, думая, что восходит к светозарному храму Богини…

Так, во всяком случае, поведали Волкодаву бойкие уличные мальчишки. Наверное, у чирахцев были свои причины рассказывать об уходе Зелхата именно так, но венн смотрел на маленький домик, спустя десять лет всё по-прежнему окутанный тенями одиночества, и не верил услышанному. Ему доводилось видеться и беседовать с теми, чей разум отличался от разума обычных людей, как могучие океанские парусники возле здешних причалов – от тростникового плота, брошенного гнить у подножия Чёрных холмов. Он честно попытался представить себе Тилорна, Эвриха, да хоть ту же Ниилит, впавшими в слюнявое старческое слабоумие… и не мог. Корабль, привыкший пересекать океаны, может разбиться о рифы или навсегда застрять на мели, но он и в гибели сохранит свою природу, а не превратится в дрянную плоскодонку из здешних болот.

Гораздо легче было представить, как, получая всё более скверные известия из дворца тогдашнего шада, своего гонителя Менучера, мудрый старик решил обезопасить себя единственным способом, ещё доступным ему. Разыграл старческое угасание, приметы которого, сам будучи лекарем, наверняка хорошо знал. А потом, когда даже дерзким на язык соседским мальчишкам – появлению которых на свет он наверняка помогал – надоело травить «умобредного», он собрал в нетяжёлую, по старческим силам, суму несколько избранных книг… а может, просто пачку чистых листов, перо да чернила… и ушёл под луной через болото по тайной тропе, уповая на вешки, известные только ему да Ниилит, с которой они вместе их расставляли…

Что с ним сталось, где он теперь? Всё-таки умер и упокоился в безымянной могиле, а то вообще без могилы? Или по-прежнему жил где-нибудь под чужим именем, равно чураясь и людской злобы, и милостей шада-нардарца, как бы народ того ни хвалил?..