Увидели бы мы только трупы Нуньеса и его мула, загородившие дорогу, увидели бы, как тяжело раненный Торрибио карабкается к могильному кресту и, полумертвый, прислоняется к нему.
Дон Иньиго и его дочь скрыты в харчевне: дверь захлопнулась за ними и шайкой разбойников, захвативших их в плен.
Но мы романисты и можем, как Мефистофель, сделать стены прозрачными или, как Асмодей, приподнять кровлю, поэтому не позволим, чтобы в подвластном нам мире произошли события, утаенные от наших читателей, — так прикоснемся же нашим пером к дверям харчевни, они распахнутся будто по мановению волшебного жезла, и мы скажем читателям: «Смотрите».
На полу харчевни бросались в глаза следы борьбы, начавшейся на дороге и продолжавшейся в доме. Кровавая полоса длиною больше двухсот шагов начиналась с порога и тянулась до угла стены, туда, где лежал разбойник, которого один из слуг дона Иньиго ранил выстрелом из аркебузы; его перевязывали уже знакомая нам Амапола, та самая девушка, что принесла цветы для путешественников, и mozuelo, что недавно держал под уздцы коня дона Рамиро де Авила.
Бархатный берет дона Иньиго и лоскут от белого плаща доньи Флор валялись на ступеньках, ведущих со двора в кухню, — значит, здесь возобновилась борьба, сюда тащили пленников, здесь-то и надо было их искать.
От входной двери, к которой и вели две эти ступени, тянулась дорожка из цветов, разложенных гонцом любви прекрасной доньи Флор, но цветы были растоптаны, смяты грязными башмаками, запачканы пылью, и на розах, лилиях и анемонах, словно рубины, блестели капли крови.
Дверь, отделявшая кухню от комнаты, где заботами дона Рамиро был накрыт стол и приготовлены два прибора, где еще воздух был напоен ароматом недавно сожженных благовоний, — дверь эта была растворена настежь, и на пороге сгрудились служители харчевни — переодетые разбойники; они готовы были ринуться на помощь грабителям, орудовавшим на большой дороге; из раскрытой двери неслись крики ярости, вопли, угрозы, жалобные стоны, проклятия.
Там, за дверью, должно быть, все шло к развязке, там происходило то, что заранее со страхом представляла себе девушка-цыганка, когда она советовала путешественникам вернуться.
И действительно, если бы можно было разрушить живую баррикаду, загораживавшую дверь, и пробиться в комнату, вот какая картина поразила бы зрителя.
Дон Иньиго, распростертый на полу, все еще пытался защищаться, держа обломок своей уже бесполезной шпаги; пока она была целой, он поразил двух разбойников — капли их крови и оросили дорожку из цветов.
Трое бандитов с трудом удерживали дона Иньиго, один упирался ему в грудь коленом и приставил к его горлу каталонский нож.
Двое других обыскивали старика, стараясь не столько ограбить его, сколько обнаружить у него спрятанное оружие.
В двух шагах от него прислонилась к стене, пытаясь найти опору, донья Флор: волосы ее были распущены, капюшон плаща был порван, с платья исчезли драгоценные камни.
Впрочем, видно было, что, схватив прекрасную путешественницу, разбойники обращались с ней бережнее, чем со стариком. Причину этого понять было нетрудно.
Донья Флор, как мы уже говорили, была редкостной красавицей, а предводитель шайки, герой этой истории, Сальтеадор, славился учтивостью, что в данном случае, наверно, было еще ужаснее, чем самая безжалостная жестокость.
Да, девушка была прекрасна: она стояла у белой стены, откинув голову; ее дивные глаза, осененные длинными бархатистыми ресницами, горели гневом и возмущением, метали молнии — в них не было ни робости, ни страха.
Ее опущенные белые руки были обнажены (разбойники, срывая с нее драгоценные украшения, разодрали рукава) и казались двумя барельефами, высеченными в стене искусным мастером. Ни единого слова, ни стона, ни жалобы не слетело с ее уст с той минуты, как она была захвачена; жаловались и стонали два разбойника, раненные шпагой дона Иньиго.
Конечно, прекрасная чистая девушка думала, что ей грозит только одно — смерть, и перед лицом этой опасности она считала, что для благородной испанки унизительны жалобы, стоны и мольба.
Грабители были уверены, что прекрасная путешественница не сможет убежать от них; сорвав с нее почти все драгоценности и окружив тесным кольцом, они разглядывали ее, хохотали, причем отпускали такие замечания, которые заставили бы ее смутиться, если б взгляд ее не был устремлен ввысь и, словно проникнув сквозь потолок и стены, сквозь небесную твердь, не терялся в пространстве — он искал незримого Бога, ибо только к нему могла сейчас взывать благородная христианка, умоляя о помощи.
Быть может, донья Флор думала и о том прекрасном молодом человеке, кого не раз видела в этом году: он появлялся под окном ее спальни с наступлением сумерек, а по ночам забрасывал ее балкон самыми роскошными цветами Андалусии.