Дело касалось блага страны, и дон Иньиго не колебался. Он оставил Малагу, приехал с дочерью в Толедо и там стал заниматься всеми делами по заморским землям, разделив управление государством с кардиналом Хименесом и Адрианом Утрехтским, бывшим наставником дона Карлоса, временно представляющим особу короля в Испании.

Тройственное это регентство правило Испанией почти год. Но вот неожиданно стало известно, что король дон Карлос высадился в Вильявисьосе, небольшой гавани в Астурии, и отправился в Тордесильясский монастырь, где после смерти его отца, Филиппа Красивого — он умер в пятницу 25 сентября 1506 года, — пребывала его мать Хуана, известная в кастильских легендах под именем Хуаны Безумной.

Когда дон Иньиго узнал эту новость, ничто не могло удержать его в Толедо: он считал, что после приезда короля дона Карлоса в Испанию регентский совет будет уже не нужен, и, как ни старались отговорить его два других члена совета, он с ними распростился и вернулся с дочерью в свой райский уголок — в Малагу.

Жилось ему безмятежно, и он решил, что никому нет до него дела, как вдруг, в начале июня 1519 года, к нему явился гонец от дона Карлоса с сообщением, что король возжелал посетить города юга Испании — Кордову, Севилью, Гранаду и повелевает ему ехать в Гранаду и там ждать его.

Гонец вручил дому Иньиго пергаментный свиток с королевской печатью — не что иное, как указ о его назначении на должность верховного судьи.

Назначение это, как писал ему сам дон Карлос, было свидетельством почтительного признания кардиналом Хименесом (о чем тот говорил в свой смертный час), а также Адрианом Утрехтским не только обширных познаний дона Иньиго, но и его безукоризненной, неподкупной честности, неоспоримой для каждого испанца.

В глубине души дон Иньиго пожалел, что ему придется оставить свой рай — Малагу, но занялся сборами; наступил день отъезда, и он отправился в путь вместе с доньей Флор, не подозревая, что впереди них мчится дон Рамиро де Авила, страстно влюбленный в его прелестную дочь; молодой человек, встречая взгляды, брошенные ему сквозь решетку жалюзи, надеялся, что он ей не совсем безразличен.

Дона Иньиго сопровождали трое слуг; двигались они, как мы уже говорили, вереницей: первый выполнял роль разведчика, а двое других прикрывали тыл.

Кстати, судя по слухам, в этих краях такая охрана (да и, пожалуй, охрана понадежнее) была отнюдь не бесполезной: говорили, будто дорога кишит разбойниками, будто их новый атаман отличается безудержной смелостью, неслыханной даже среди этих отчаянных людей, которых за год он превратил в настоящих головорезов, и не раз во главе десяти, двенадцати или пятнадцати этих злодеев добирался в своих набегах до самой Малаги, спускаясь по одну сторону горной цепи, и до Гранады — спускаясь по другую.

Никто не ведал, откуда явился этот атаман, никто не мог сказать, кто он такой, никто не знал ни фамилии его, ни имени; он даже не придумал для себя никакого устрашающего прозвища, как обычно делают такие удальцы. Все звали его просто Сальтеадором, иначе говоря — «грабителем».

Все эти толки о таинственном незнакомце, рыщущем по проезжим дорогам, как видно, все же заставили дона Иньиго предпринять кое-какие предосторожности, и девушка-цыганка, увидев крошечный караван, поняла, что путешественники опасаются нападения и готовы обороняться.

Пожалуй, можно спросить, отчего же дон Иньиго, зная, какие зловещие слухи ходят о дорогах через перевал, и нежно любя свою ненаглядную донью Флор, поехал по горным тропам напрямик, а не окольными путями и отчего не позаботился снарядить охрану помногочисленнее.

В ответ на это скажем, что незадолго до тех дней, о которых мы повествуем, дон Иньиго и его дочь два раза проезжали по горному перевалу без всяких происшествий; к тому же — а это истина бесспорная — человек привыкает к опасностям и, подвергаясь им часто, сживается с ними.

Всю свою жизнь, полную приключений, дон Иньиго шел отважно навстречу разным опасностям. Его не страшили сражения с маврами; во время плавания он не боялся кораблекрушения или мятежа на борту, не опасался стать жертвой дикарей, населяющих неведомые земли. Нечего было и сравнивать эти злоключения с тем, что могло угрожать ему в самом сердце Испании, на клочке земли в каких-нибудь двадцать льё, что отделяют Малагу от Гранады.

Поэтому дон Иньиго, когда до него доходили устрашающие слухи, только пожимал плечами.

И все же верховный судья поступил неосмотрительно, двинувшись в путь через подобные ущелья вместе с дочерью — поистине чудом молодости и красоты.

Молва о том, что донья Флор бесподобно хороша собою, еще до ее приезда донеслась из Нового Света в Старый и ничуть не содержала преувеличений. Ей только что минуло шестнадцать лет, и бледны были бы все выспренние сравнения, которыми, вероятно, осыпали бы ее испанские, а пожалуй, даже и арабские поэты. В ней сочетались прелесть яркого цветка и бархатистость нежного плода, грациозность смертной девушки и величавое достоинство богини; если в цыганке, смотревшей на нее с наивным восхищением, чувствовалось смешение арабской и испанской крови, то в донье Флор вы заметили бы не только черты, характерные для двух великолепных рас, но все самое утонченное, самое изысканное, что им свойственно. У этой дочери Мексики и Испании был чудесный матовый цвет лица, божественные плечи, прелестные ручки, очаровательные ножки андалусок и черные брови, бархатистые глаза, длинные волосы, струящиеся по спине, прямой стан индианок — дочерей солнца.

Да и наряд, казалось, был выбран, чтобы подчеркнуть дивные линии фигуры путешественницы, пленительность ее лица. Небесно-голубое шелковое платье в серебристо-розовых переливах снизу доверху застегнуто было на жемчужные аграфы, и каждая жемчужина достойно украсила бы корону какой-нибудь принцессы; платье облегало стан и плечи по тогдашней испанской моде, и только у локтя рукава расширялись и свободно ниспадали вниз, а сквозь разрез в волнах мурсийских кружев виднелись руки, обнаженные до локтя; рукам этим не страшны были лучи мексиканского солнца, тем более им нечего было бояться солнца испанского. Впрочем, сейчас им ничто не угрожало: их прикрывал широкий плащ из белой шерстяной ткани, тонкой и мягкой, как нынешний кашемир; снизу он был скроен наподобие мексиканской накидки, а капюшон, в жаркой полутени которого сияло личико девушки, напоминал арабский бурнус.

Дон Иньиго и донья Флор пустили мулов быстрой рысью, и те бежали, встряхивая головами, с красовавшимися на них султанами из пунцовой шерсти. Однако в этой поспешности не было ничего тревожного: очевидно, донья Флор, как и ее отец, привыкла к путешествиям по горным теснинам и к бурной жизни тех времен.

Впрочем, предусмотрительный слуга, выполнявший роль разведчика, явно не был так спокоен, как его хозяева, ибо, увидев девушку-цыганку, он остановился и стал о чем-то ее расспрашивать, а когда отец с дочерью подъехали, как раз осведомлялся о том, надежное ли тут место, стоит ли дону Иньиго и донье Флор останавливаться на маленьком постоялом дворе, который сейчас исчез из виду за возвышенностью, но путешественники заметили его вдали на горизонте раньше, когда спускались с горы, оставшейся позади.