В Средние века, равно как и в Античности, принято было считать, что душа субстанциальна. Вообще-то человечество в целом придерживалось этого убеждения с незапамятных времен, и лишь во второй половине девятнадцатого столетия появилась так называемая «психология без души». Под влиянием научного материализма все, чего нельзя увидеть глазами или пощупать руками, подверглось сомнению; над незримым даже потешались из-за его предполагаемой схожести с метафизическим. Ничто не признавалось ни «научным», ни достоверным без восприятия органами чувств либо без обнаружения каких-то физических причин. Этот радикальный переворот, впрочем, назревал задолго до пришествия философского материализма. Когда духовная катастрофа Реформации подвела итог готической эпохе с ее неутолимым стремлением к высотам духа, ее географической замкнутостью и ограниченностью мировоззрения, вертикаль европейского психического оказалась рассеченной горизонталью современного сознания. Сознание перестало развиваться вверх и начало расширяться, как географически, так и философски. Настала эпоха великих путешествий, эпоха расширения умственных горизонтов посредством эмпирических открытий. Вера в субстанциальность духовного все больше и больше отступала под натиском крепнущего убеждения, будто субстанциально лишь физическое, и, наконец, спустя почти четыреста лет, ведущие европейские умы и исследователи начали воспринимать психическое как зависимое от материи и материальной каузальности.

Разумеется, у нас нет ни малейших оснований полагать, что именно философия или естествознание явились причиной такого переворота. Всегда находилось достаточно разумных философов и ученых, обладавших ясностью и глубиной мышления, которые крайне неохотно мирились с этим иррациональным смещением точки зрения; некоторые даже отваживались протестовать, но у них не нашлось последователей, а сами они были вынуждены уступить валу неразумного (если не сказать – болезненно возбужденного) согласия признать предельную значимость физического мира. Не стоит думать, что столь радикальный переворот мировоззрения мог бы случиться вследствие сознательных размышлений, ведь никакая цепочка мыслей не в состоянии доказать или опровергнуть существование как духа, так и материи. Оба понятия, в чем сегодня убеждается всякий образованный человек, суть просто символы, обозначающие нечто неведомое и неисследованное; оно постулируется или оспаривается в зависимости от индивидуального темперамента или в соответствии с духом эпохи (Zeitgeist). Ничто не мешает теоретизирующему интеллекту трактовать душу как сложный биохимический феномен, по сути своей случайное смешение электронов, или, с другой стороны, считать непредсказуемое поведение электронов свидетельством психической жизни.

Тот факт, что метафизика духа в девятнадцатом столетии была вытеснена метафизикой материи, следует воспринимать как интеллектуальное мошенничество (gaukelei), но с психологической точки зрения это беспримерная революция в человеческом мировоззрении. Всякая потусторонность превращается в повседневность, эмпирические границы устанавливаются в каждой беседе о человеческих побуждениях, целях и намерениях, даже применительно к «смыслам». Весь незримый внутренний мир словно выводится наружу, и отрицается любая ценность, если она не подкреплена так называемыми фактами. По крайней мере так представляется обыденному разуму.

Напрасно, по-моему, передавать этот иррациональный переворот во мнениях в ведение философии. Лучше вообще воздержаться от этого, ибо, если нам вздумается заявлять, будто мысленные и психические явления проистекают из работы желез, мы, безусловно, вызовем одобрение и заслужим аплодисменты современников – а вот если попробуем объяснить распад атомов звездной материи эманацией творческого мирового духа, к нам начнут относиться как к интеллектуально убогим. При этом оба объяснения одинаково логичны, одинаково метафизичны, одинаково произвольны и одинаково символичны. С точки зрения эпистемологии в равной степени допустимо признавать происхождение животных от человека и человека от животных. Правда, нам известно, как сложилась научная карьера Даке [70], который согрешил против духа своей эпохи, не позволявшего шуток с собой. Это, по сути, религия или, лучше сказать, вероисповедание, никак не связанное с разумом, но его значимость заключается в том малоприятном факте, что оно признается абсолютным мерилом всякой истины и равнозначно, как считается, здравомыслию.

Дух эпохи невозможно втиснуть в категории человеческого разума. Это скорее некая предрасположенность, эмоциональная склонность, которая воздействует на слабые умы через бессознательное и обладает могучей силой внушения. Думать иначе, нежели мыслят современники, практически незаконно, такое поведение вызывает тревогу, оно неприлично, патологично, кощунственно, а потому социально опасно для индивидуума. Получается, что человек бессмысленно пытается плыть против течения. В прежние времена само собой разумелось, что все сущее возникло по творческой воле Божества, то есть духа, а девятнадцатое столетие признало столь же очевидной истиной возникновения сущего из материального первоисточника. Сегодня уже не психическое создает себе тело, а материя, наоборот, посредством химических процессов порождает психическое. Этот переворот в мировоззрении стоило бы высмеять, не стань он одной из величайших примет духа нашего времени. Это распространенный ныне образ мышления, который поэтому считается подобающим, разумным, научным и нормальным. Душу следует рассматривать как эпифеномен материи. То же условие выполняется, когда мы говорим не «душа», а «психическое», не «материя», а «мозг», «гормон», «инстинкт» или «влечение». Признавать субстанциальность души – значит противиться духу эпохи, то есть впадать в ересь.

Сегодня мы полагаем, что наши предки допускали интеллектуально необоснованное предположение о существовании у человека души; ошибались, наделяя душу субстанциальностью, божественной природой и, следовательно, бессмертием; признавая наличие особой «внутренней» силы, которая создает тело, вселяет в него жизнь, исцеляет недуги и позволяет душе существовать независимо от тела; утверждая существование бесплотного духа, с которым связана душа, и существование по ту сторону эмпирического настоящего иного мира, из которого душа приобретает знания о духовном, чьи истоки невозможно обнаружить в зримой реальности. Но те, кто еще не поднялся выше общего уровня сознательности, пока не пришли к выводу, что столь же нелепо и самонадеянно предполагать, будто материя порождает душу, будто люди произошли от обезьян, будто из гармоничного сочетания влечений (голод, любовь и власть) могла возникнуть кантовская «Критика чистого разума» или будто клетки мозга производят мышление – и никак иначе.

Но чем же или кем тогда является эта всемогущая материя? Перед нами вновь старое доброе Божество, Творец, лишенный своих антропоморфных черт и принявший форму универсального понятия, значение которого, как считается, понимает каждый. Сознание сегодня изрядно расширилось и разрослось, но, к несчастью, только в пространственном отношении, никак не во временном, иначе мы бы обладали гораздо более живым историческим чувством. Будь наше нынешнее сознание менее сиюминутным, обладай оно исторической непрерывностью, мы помнили бы об аналогичных метаморфозах божеств в древнегреческой философии, и это знание побудило бы нас, наверное, более критично трактовать наши текущие философские допущения. Впрочем, предаваться подобным размышлениям нам упорно мешает дух эпохи. История для него – просто-напросто арсенал подходящих доводов, которые позволяют, например, обронить при случае – мол, уже старик Аристотель это знал. При таком положении дел мы должны спросить себя: а каким образом дух эпохи обрел свою зловещую силу? Несомненно, перед нами важнейший психический феномен, как минимум предубеждение, укоренное столь глубоко, что, не уделив ему должного внимания, мы ни за что не сможем даже подступить к проблеме души.

Как я сказал, непреодолимая склонность объяснять все на свете физическими причинами соответствует горизонтальному развитию сознания на протяжении последних четырех столетий, и эта горизонтальная перспектива представляет собой реакцию на исключительно вертикальную устремленность готической эпохи. Налицо этнопсихологический феномен, который как таковой нельзя рассматривать с позиций индивидуального сознания. Подобно первобытным людям, мы поначалу вовсе не осознаем наших действий и лишь значительно позже понимаем, почему мы действовали тем или иным способом. Между тем мы довольствуемся всевозможными рациональными объяснениями своего поведения, в равной степени неадекватными.

Осознавай мы дух эпохи, нам стало бы ясно, откуда у нас эта склонность объяснять все физическими причинами; мы догадались бы, что поступаем так, потому что наши предки слишком многое сводили к духу. В результате мы бы сразу стали критически относиться к этой своей склонности. Мы сказали бы себе: скорее всего, сейчас мы совершаем ту же самую ошибку, только в противоположном отношении. Мы тешимся мыслью, будто о материи знаем куда больше, нежели о «метафизической» душе (духе), и потому переоцениваем материальные причины и полагаем, что они одни служат достоверным объяснением жизни. Но материя ведома нам ничуть не лучше, чем душа. Об основополагающих явлениях мы не знаем вообще ничего; лишь признавая свое невежество, мы возвращаемся к состоянию равновесия. Сказанное ни в коей мере не опровергает тесную связь психических событий с физиологией мозга, желез и тела в целом; мы по-прежнему глубоко убеждены в том, что содержание нашего сознания в значительной степени детерминировано чувственным восприятием. Также нельзя отрицать того факта, что неизменные характеристики физической и психической природы бессознательно «внедрены» в нас через наследственность; вдобавок на нас воздействуют с неослабевающей силой инстинкты, способные усиливать, подавлять или как-то еще видоизменять самое духовное содержание. Приходится мириться с тем, что с точки зрения намерений, целей и чувств человеческая психика, насколько возможно в ней разобраться, есть прежде всего достоверное отображение всего, что мы называем материальным, эмпирическим и посюсторонним. Наконец, принимая во внимание все перечисленное, спросим себя вот о чем: быть может, психическое является вторичным проявлением – эпифеноменом, целиком и полностью зависимым, – физического субстрата? Наши собственные рассудительность и посюсторонность подталкивают к утвердительному ответу, и только сомнения во всемогуществе материи могут заставить нас критически взглянуть на это научное мнение по поводу человеческой души.

Уже доводилось слышать возражение, что подобный взгляд сводит все психические события к какой-то активности желез, что мысли понимаются как выделения мозга, что в итоге мы приходим к психологии без психики. С данной точки зрения следует признать, что психическое само по себе не существует, что оно ничто как таковое, что это просто отражение процессов, протекающих в физическом субстрате. Никто не спорит с тем, что эти процессы обладают свойством осознанности, ведь иначе, как утверждается, о психике вообще не было бы речи, ведь в отсутствие сознания рассуждать попросту не о чем. То есть сознание является условием sine qua non для психической жизни, а значит, для самого психического. Вот так и вышло, что вся современная «психология без души» изучает сознание, тогда как бессознательного психического для нее не существует.

Отмечу, что о какой-то единой современной психологии говорить неправильно – их сегодня десятки. Это любопытно, особенно если вспомнить, что есть единая математика, единая геология, единая зоология, единая ботаника и т. д. А психологий так много, что один американский университет ежегодно публикует толстый том под названием «Психологии» [71]. Я убежден, что психологий на свете столько же, сколько есть философий, ибо последних тоже не одна, а множество. Упоминаю об этом обстоятельстве, чтобы показать, что психология и философия неразрывно связаны между собой вследствие тесного взаимодействия предметов их изучения. Психология изучает психическое, а философия, если коротко, познает мир. Вплоть до недавнего времени психология считалась особым разделом философии, однако ныне мы движемся к осуществлению предсказания Ницше – к расцвету психологии как таковой, грозящему даже поглотить философию. Внутреннее сходство обеих дисциплин состоит в том, что они суть системы суждений об объектах, которые не до конца доступны опыту и потому не могут быть в достаточной степени познаны через эмпирические исследования. Тем самым обе дисциплины подвержены спекуляциям, и в результате возникает такое разнообразие мнений, что потребуется множество толстых книг для их изложения. Эти дисциплины не могут обойтись одна без другой и постоянно обеспечивают друг друга неартикулированными (unausges-prochene) – и по большей части бессознательными – предположениями.

Нынешняя уверенность в первичности физических объяснений привела к тому, что, как отмечалось выше, возникла «психология без психики», то есть к мнению, что психическое – всего-навсего результат биохимических процессов. Что касается современной, научной психологии, которая отталкивалась бы от духа, ее попросту не существует. Никто сегодня не осмеливается строить научную психологию на допущении о психике, независимой от тела. Идея самостоятельности духа и автономной мировой духовной системы, которая является необходимой предпосылкой для существования отдельных индивидуальных душ, в наше время чрезвычайно непопулярна (мягко говоря). Здесь я должен заметить, что еще в 1914 году я присутствовал в Бедфордском колледже в Лондоне на совместном заседании Аристотелевского общества, Ассоциации разума [72] и Британского психологического общества; там состоялся симпозиум, посвященный рассмотрению вопроса, заключаются ли индивидуальные разумы в Божественном. Попробуй кто-либо в Англии оспорить научный статус этих обществ, такого человека, думаю, никто не стал бы слушать, ибо в состав этих обществ входят «сливки» английской интеллигенции (Intelligenz). Пожалуй, я единственный среди всех слушателей изумлялся доводам, в которых отчетливо звучало эхо тринадцатого столетия. Этот случай показывает, что представление об автономном духе, существование которого признается за данность, еще не целиком исчезло из европейского мировоззрения и не до конца превратилось в средневековую окаменелость.

Памятуя об этом, возможно, как мне кажется, набраться мужества и рассмотреть «психологию с психикой», то есть учение о психическом, основанное на допущении об автономном психическом принципе. Непопулярность такой затеи не должна нас смущать, ведь допускать существование «духа» ничуть не более фантастично, чем допускать существование «материи». Поскольку у нас нет ни малейшего представления о том, как психическое может вырасти из физического, но при этом мы не в состоянии отрицать реальность психических событий, то ничто не препятствует нам выдвинуть прямо противоположное предположение – что психическое возникает из духовного принципа, столь же недоступного пониманию, как и материя. Разумеется, это не современная психология, так как сегодня принято попросту отвергать такую возможность. Значит, к лучшему или к худшему, нам придется вернуться к рассуждениям наших предков, которым мы обязаны своими знаниями.

Согласно древнему представлению, душа есть жизненная сущность тела, дыхание жизни или разновидность жизненной силы, которая в миг рождения или при беременности обретает пространственное и временное измерения, а с последним вздохом вновь покидает бренное тело. Сама душа есть некая сущность, она обладает бытием до телесного воплощения и после, а потому считается вечной и бессмертной. С точки зрения современной научной психологии такое представление является сугубо иллюзорным. Но раз мы не намерены вдаваться в какую бы то ни было «метафизику», даже в ее современном изводе, стоит изучить это проверенное временем суждение без предрассудков и проверить его эмпирические обоснования.

Те имена, которыми люди выражают свой опыт, зачастую оказываются крайне содержательными. Каково происхождение слова «душа»? Немецкое Seele, как и английское soul, восходит к готскому saiwala и древнегерманскому saiwalo, а те, в свою очередь, этимологически можно связать с греческим aiolos («подвижный, мерцающий, сверкающий»). Греческое слово psyche также обозначает мотылька. Слово saiwalo имеет общий корень с древнеславянским словом «сила» [73]. Эта взаимосвязь проливает свет на первоначальное значение слова «душа»: движущая или, лучше сказать, жизненная сила.

Латинские слова animus («дух») и anima («душа») являются однокоренными с греческим anemos («ветер»). Другое греческое слово для обозначения ветра, pneuma, можно перевести и как «дух». В готском встречается слово us-anan («выдыхать»), в латинском anhelare («тяжело дышать»). На древневерхненемецком языке выражению spiritus sanctus («святой дух») соответствует atum («дыхание»). В арабском языке rih – это «ветер», а ruh – это «душа, дух». Схожее родство связывает греческое psyche с psychein («дышать»), psychos («холодный»), psychros («холодный, студеный») и «physa» («меха»). Эти совпадения ясно показывают, что на латыни, греческом и арабском языках душа тесно увязывалась с представлением о движении воздуха, о «стылом дыхании духов». Вероятно, в том и заключается причина, почему первобытный человек тоже наделяет душу невидимым, несомым ветром телом.

Вполне понятно, что, поскольку дыхание есть признак жизни, оно воспринимается как сама жизнь, как движение и как жизненная сила. Согласно другому первобытному воззрению, душа есть огонь или язык пламени, ведь источаемое тепло также является отличительным признаком жизни. Любопытно, но и показательно, что первобытное воззрение отождествляет душу с именем. Человеческое имя есть душа индивидуума, отсюда берется обычай присваивать имя предка и тем как бы воплощать его душу в новорожденном. По сути, мы видим, что эго-сознание признается как выражение души. Нередко душа также отождествляется с тенью, отчего будет смертельным оскорблением наступить на чью-либо тень. По той же причине опасен полдень, час призраков в южных широтах, ибо тень становится совсем короткой, и это ставит жизнь под угрозу. Еще тень содержит в себе идею, которую греки выражали словом synapodos («тот, кто следует позади»): так передавалось ощущение неуловимого присутствия жизни, равносильное мнению, что души умерших обращаются в тени.

Эти замечания помогают понять, как первобытные люди представляют себе душу. Психическое видится им источником жизни, перводвигателем, призрачной сущностью в объективной реальности. Поэтому они умели взаимодействовать с душой: та обретала собственный голос, потому что была сама по себе – не дикарь и не его сознание. Психическое для первобытного опыта, в отличие от нашего, не есть эпитома всего субъективного и покорного воле; это объективность, самостоятельность и собственная жизнь.

Такая точка зрения совершенно обоснованна эмпирически, поскольку не только для первобытного, но и для цивилизованного человека психические явления имеют объективную сторону. Во многом они неподвластны нашему сознательному управлению. Например, мы не в силах справиться с большей частью наших эмоций, не можем мгновенно превратить дурное настроение в хорошее, не можем призывать или прогонять сновидения. Даже самого разумного человека порой могут одолевать мысли, от которых не избавиться никакими предельными волевыми усилиями. Безумные фокусы нашей памяти иногда повергают нас в беспомощное изумление, а поток мышления в любой миг способен прервать нежданные фантазии. Мы верим, что являемся хозяевами в собственном доме, ибо хотим себе польстить. Но на самом деле мы в пугающей степени зависим от надлежащего функционирования бессознательной психики, и нам приходится верить в то, что она нас не подведет. Когда мы изучаем психические процессы в сознании невротиков, кажется откровенно нелепым, что психолог вправе уподобить все психическое одному только сознанию. А ведь хорошо известно, что психические процессы у невротиков почти не отличаются от аналогичных процессов у так называемого нормального человека (к слову, кто сегодня смело скажет, что не страдает неврозом?).

При таком положении дел мы можем достаточно уверенно признать, что древнее представление о душе как об объективной реальности вполне оправданно; это нечто самостоятельное и потому капризное и опасное. Следующее допущение – что эта сущность, таинственная и устрашающая, есть одновременно источник жизни – тоже понятно с точки зрения психологии. Опыт подсказывает, что восприятие «Я», то есть эго-сознание, вырастает из бессознательной жизни. Психическая жизнь маленького ребенка протекает без выраженного эго-сознания, потому-то первые годы жизни практически не оставляют следов в памяти. Но откуда берутся все эти яркие и полезные проблески разума? Каково происхождение восторга, воодушевления и прочих возвышенных жизненных чувств? Первобытный человек улавливает в глубинах своей души истоки жизни, живительная сила души его бесконечно потрясает, и потому он верит во все, что затрагивает душу – во всевозможные магические обряды. Для него душа есть сама жизнь. Он не мнит, будто управляет ею, но чувствует, что зависит от нее во всех отношениях.