А. Экспозиция
Открытия современной физики, как нам известно, значительно изменили нашу научную картину мира: они разрушили незыблемые основания законов природы и сделали последние относительными. Законы природы суть статистические истины, и это утверждение означает, что они полностью подтверждаются, лишь когда мы имеем дело с макрофизическими величинами. В области же предельно малых величин предсказуемость, если она вообще возможна, становится шаткой, поскольку предельно малые величины больше не ведут себя в соответствии с известными законами природы.
В основании нашего представления о законах природы лежит философский принцип каузальности. Но если связь между причиной и следствием оказывается сугубо статистической и лишь относительно истинной, то каузальный принцип только относительно пригоден для объяснения природных процессов, а потому следует предполагать существование одного или нескольких других факторов, необходимых для объяснения. Можно даже сказать, что связь между событиями при определенных обстоятельствах носит характер, отличный от каузального, и требует иных принципов объяснения.
В макрофизическом мире, разумеется, тщетно искать беспричинные события просто в силу того, что мы не в состоянии вообразить события, связанные между собой какой-то не причинно-следственной связью и не подлежащие причинно-следственному объяснению. Но отсюда вовсе не следует, что подобных событий не случается. Их существование – по крайней мере, возможность существования – логически вытекает из предпосылки статистической истины.
Экспериментальный метод исследования направлен на выявление регулярных событий, способных повторяться. Соответственно, уникальные или редкие события во внимание не принимаются. Более того, эксперимент навязывает природе ограничивающие условия, ведь его задача состоит в том, чтобы принудить природу к ответам на вопросы, поставленные человеком. Поэтому каждый ответ природы в большей или меньшей степени обусловливается заданным вопросом, и в результате мы всегда получаем некий промежуточный вариант (
В науке, особенно в биологии, мы вторгаемся в область, где каузальные объяснения начинают выглядеть совершенно неудовлетворительными и даже практически невозможными, но здесь мы не станем рассматривать биологические проблемы; скорее нужно задаться вопросом, а не существует ли какое-то общее поле, в котором акаузальные события не только возможны, но и происходят на самом деле.
Нельзя отрицать того, что в нашей жизни действительно существует необозримое поле, которое образует, так сказать, противовес владениям каузальности. Это мир случайности [84], где всякое событие кажется не связанным никакой причиной с соответствующим ему фактом. Поэтому нам придется несколько более тщательно изучить природу и само представление о случайности. Случай, скажем мы, непременно подлежит какому-то причинно-следственному объяснению, а «случаем» или «совпадением» называется только потому, что его каузальность пока еще не раскрыта. Поскольку у нас имеется внутренняя убежденность в абсолютной истинности каузального закона, мы считаем такое объяснение случая вполне здравым. Но если каузальный принцип истинен лишь относительно, то отсюда следует, что, пускай подавляющему большинству совпадений можно дать причинно-следственное объяснение, все равно должны возникать случаи, когда никакая каузальная связь не прослеживается. Поэтому перед нами встает задача просеять случайные события и отделить акаузальные от тех, которым можно дать причинно-следственное толкование. Разумно предположить, что число каузально объяснимых событий намного превысит число тех, которые побуждают подозревать акаузальность, и потому невнимательный или предубежденный наблюдатель вполне способен упустить из вида относительно редкие акаузальные события. Едва мы приступаем к изучению случайностей, немедленно возникает насущная потребность в статистической оценке исследуемых событий.
Невозможно просеивать эмпирический материал без критерия различения. Но как нам отличить акаузальную комбинацию событий, если мы не в состоянии проверить все случайные происшествия на каузальность? Ответ здесь таков: акаузального события нужно ожидать прежде всего там, где при внимательном рассмотрении причинно-следственная связь представляется немыслимой. В качестве примера я привел бы «дупликацию болезни», явление, хорошо известное любому врачу [85]. Порой наблюдается даже утроение симптомов или большая кратность, а потому Кэммерер [86] вправе рассуждать о «законе последовательности» и приводить немало показательных примеров [87]. В большинстве подобных случаев отсутствует хотя бы отдаленная вероятность причинно-следственной связи между совпадающими событиями. К примеру, когда я сталкиваюсь с тем фактом, что номер моего трамвайного билета совпадает с номером купленного в тот же день билета в театр, а вечером мне звонят и в разговоре называют то же самое число уже в качестве телефонного номера, то каузальная связь между этими событиями видится мне совершенно невозможной, пусть каждое из перечисленных событий должно обладать собственной каузальностью. С другой стороны, мне известно, что случайные происшествия склонны стихийно группироваться: это своего рода необходимость, поскольку иначе такие события оказались бы периодическими или регулярными, то есть по определению исключали бы произвольность.
Кэммерер утверждает, что «цепочки» [88] или последовательности случайных событий не являются результатом общей причины [89], то есть они акаузальны, но тем не менее им свойственна инертность, одно из качеств постоянства [90]. Спонтанность «возникновения двух или нескольких одинаковых событий» он объясняет «подражанием» [91]. Здесь он противоречит самому себе, ведь случайная последовательность не «выносится за пределы объяснимого» [92], но, как и следовало ожидать, находится в этих пределах и может быть сведена в конечном счете если не к общей причине, то по крайней мере к нескольким причинам. Кэммереровские понятия последовательности, подражания, притяжения и инертности характеризуют взгляд, опосредованный принципом каузальности, и всего-навсего показывают, что случайность соответствует статистической и математической вероятности. Фактический материал Кэммерера включает в себя только цепочки случайностей, подчиненные разве что «закону» вероятности; иными словами, нет никакой очевидной причины, побуждающей усматривать в них что-либо еще. Но почему-то он и вправду предпринимает такие поиски, ищет нечто большее, нежели «вероятность», а именно, «закон последовательности», который явно хочет выдать за принцип, сосуществующий с каузальным и финалистским [93]. Я уже отмечал, что подобранный им материал не дает повода к таким умозаключениям. Это явное противоречие я могу объяснить, только предположив, что Кэммерера посетило смутное и восхитительное «озарение» относительно акаузального характера событий; быть может, он, как бывает со всеми тонко чувствующими натурами, поддался тому своеобразному влиянию, какое обыкновенно оказывают на нас случайные совпадения событий, и потому, из-за предрасположенности к науке, смело допустил акаузальную последовательность на основании того эмпирического материала, который лежит в пределах вероятности. К сожалению, он не попытался выполнить количественную оценку повторяемости. Такое исследование наверняка поставило бы вопросы, на которые трудно найти ответ. Изучение отдельных случаев крайне полезно для общей ориентации в теме, однако лишь количественная оценка или статистическая методика сулят результаты при анализе совпадений.
Группировки или последовательности случайностей видятся нам – по крайней мере исходя из современного образа мышления – бессмысленными, этакими проявлениями вероятности, как правило, ничем не обоснованными. Однако происходят и события, «случайность» которых может быть поставлена под сомнение. Приведу всего один пример из множества, записанный мною 1 апреля 1949 года. «Сегодня пятница. На обед у нас рыба. Кто-то в разговоре со мной упомянул об обычае делать из кого-то «апрельскую рыбу» [94]. Тем же утром я занес в блокнот слова:
Вполне естественно заподозрить здесь
Здесь я хотел бы привлечь внимание читателя к трактату Шопенгауэра «О видимой преднамеренности в судьбе отдельного лица» [98]; этот трактат можно считать «прародителем» (
В противоположность пессимизму, который вообще присущ Шопенгауэру, это утверждение звучит довольно позитивно и оптимистично, что сегодня вряд ли может вызвать одобрение. Столетие, исполненное невзгод и стремительного бега времени, отделяет нас от той поры, еще близкой по духу средневековью, когда философский разум верил, что возможно выдвигать предположения, которые не могут быть доказаны эмпирически. В эту пору широты взглядов никому не приходила мысль, что границы познания природы пролегают именно там, где строителям «дорог науки» выпало устроить привал. Поэтому Шопенгауэр, с подобающим философским предвидением, открыл для размышлений область, особую феноменологию которой он не в состоянии был понять, пускай более или менее верно набросал ее общие очертания. Он признавал, что астрология и прочие интуитивные методы толкования судьбы, с их
Обилие фактов, собранных Гарни, Майерсом и Подмором [106], воодушевило трех других исследователей – Дарье [107], Рише [108] и Фламмариона [109], которые подступились к проблеме со стороны подсчета вероятности. Дарье вывел вероятность 1:4 114 545 для телепатического предчувствия смерти, из чего следовало, что объяснение такого предупреждения как «случайного» в четыре с лишним миллиона раз менее правдоподобно, чем «телепатическое», аказуальное «значимое совпадение». Астроном Фламмарион рассчитал вероятность хорошо известного случая «призраков живых людей» как 1:804 622 222 [110]. Еще он первым увязал прочие подозрительные происшествия с общим интересом к феноменам, имеющим отношение к смерти. Так, он сообщал [111], что при работе над книгой об атмосфере, как раз когда он писал главу о силе ветра, неожиданный порыв сдул со стола все бумаги и вынес их в окно. В качестве примера тройного совпадения Фламмарион приводил поучительную историю монсеньера де Фонжибу и сливового пирога [112]. Тот факт, что Фламмарион упоминал все эти совпадения, обсуждая явление телепатии, доказывает, что он по наитию, сам того не осознавая, предполагал наличие в мире некоего всеобъемлющего принципа.
Писатель Вильгельм фон Штольц [113] собрал немало историй о странных способах, какими утерянные или украденные предметы возвращались к своим хозяевам. В частности, есть история о женщине, фотографировавшей своего маленького сына в Шварцвальде. Пленку она оставила в Страсбурге на проявку. Но началась война (1914), женщина не смогла забрать фото и смирилась с этой потерей. В 1916 году во Франкфурте она купила пленку, чтобы сфотографировать свою дочь, которую успела родить за прошедшее время. Когда пленку проявили, выяснилось, что та уже использовалась, и под снимком дочери обнаружилась фотография сына, сделанная в 1914 году! Старая пленка не дождалась проявки и каким-то образом вновь поступила в продажу вместе с новыми. Автор ожидаемо делает вывод, что все указывает на «взаимное притяжение связанных друг с другом объектов», на «избирательную близость». Он предполагает, что эти события напоминают сновидения «более обширного и более понимающего сознания, которое для нас непознаваемо».
С психологической точки зрения проблему случайности изучал Герберт Зильберер [114]. Он показал, что мнимые «значимые совпадения» суть частично бессознательные элементы, а частично – тоже бессознательные, произвольные толкования. Зильберер не учитывал ни парапсихических феноменов, ни синхронистичности; в теоретическом отношении он двигался по стопам каузальности Шопенгауэра. Если не считать содержательной психологической критики наших методов оценки случайности, работа Зильберера не содержит упоминаний о существовании «значимых совпадений» в том смысле, в каком это выражение употребляется нами.
Убедительное доказательство существования акаузальных комбинаций событий было выявлено – при надлежащем научном обосновании – лишь недавно, в основном благодаря экспериментам Райна и его коллег [115], которые, впрочем, не сумели понять, какие далеко идущие выводы можно сделать из их открытий. Вплоть до сегодняшнего дня не приведено ни одного внятного довода против результатов этих экспериментов. Суть экспериментов состояла в том, что экспериментатор переворачивает пронумерованные карты, на каждой из которых нарисован простой геометрический узор. Одновременно субъект, отделенный от экспериментатора ширмой, должен угадывать, какой именно узор изображен на переворачиваемой карте. Используется колода из двадцати пяти карт, по пять для каждого символа: пять со звездой, пять с квадратом, пять с кругом, пять с волнистой линией и пять с крестом. Конечно, экспериментатор не знает, в каком порядке расположены карты в колоде, а субъект не может их видеть. Многие эксперименты приносили отрицательный результат, то есть не более пяти вероятных попаданий. Но отдельные субъекты показывали результаты намного выше этой вероятности. В первой серии экспериментов испытуемым пришлось отгадывать карты по 800 раз. Средний результат составил 6,5 угадывания на 25 карт, что на 1,5 угадывания больше вероятных пяти. Вероятность случайного отклонения в данном случае – 1:250 000. Эта пропорция показывает, что шанс случайного отклонения не слишком велик, поскольку его можно ожидать только 1 раз на 250 000 случаев. Результаты экспериментов разнились в зависимости от индивидуальных талантов испытуемых. Так, некий молодой человек в среднем угадывал 10 из 25 карт (вдвое чаще вероятности), а один раз угадал все 25 карт, причем вероятность такого случая составляет 1:298 023 223 876 953 125. Возможность подтасовки колоды исключалась, карты тасовались автоматически, экспериментатор в этой процедуре не участвовал.
После первой серии экспериментов пространственное расстояние между экспериментатором и субъектом увеличили – в одном случае до 350 километров. Средний результат второй серии экспериментов – 10,1 угадывания на 25 карт. В третьей серии экспериментов, когда экспериментатор и субъект находились в одной комнате, итог составил 11,4 угадывания на 25 карт. Когда субъект сидел в соседней комнате, результат равнялся 9,7 угадывания на 25 карт, а если через две комнаты от экспериментатора, то 12 угадываний на 25 карт. Райн ссылался на эксперименты Ашера и Берта, в которых положительные результаты были достигнуты на расстоянии в 1344 км между экспериментатором и субъектом [116]. Позитивным оказался и эксперимент, проведенный одновременно в Дареме, штат Северная Каролина, и Загребе, Югославия (расстояние между двумя точками – 5600 км) [117].
Тот факт, что расстояние не оказывает принципиального влияния на результат, дает понять, что исследуемый феномен не связан с проявлением силы или энергии; в противном случае расстояние наверняка бы сказалось, а рассеивание в пространстве привело бы к ослаблению эффекта. Более чем вероятно, что результаты ухудшались бы пропорционально квадрату расстояния. Поскольку совершенно ясно, что это не так, мы вынуждены предположить, что расстояние есть психическая переменная, которую при определенных условиях можно свести до исчезающей точки посредством какого-то психического состояния.
Еще более примечательным является то обстоятельство, что и время как таковое тоже не сказывается на результатах; например, предположение относительно выпадения карт в будущем дает итог выше порога вероятности. В экспериментах Райна со временем вероятность составила 1:400 000, то есть налицо некий фактор, не зависящий от времени. Иными словами, мы получили подтверждение психической относительности времени, ведь эксперименты подразумевали восприятие событий, которым только предстояло случиться. В таких условиях фактор времени, похоже, устраняется той самой психической функцией или психическим состоянием, что позволяет пренебрегать влиянием пространственного фактора. Если в пространственных экспериментах нам стало понятно, что энергия не ослабевает с увеличением расстояния, то временные эксперименты лишают нас всякой возможности хотя бы допускать наличие некоей энергетической связи между восприятием и будущим событием. Мы должны немедленно отказаться от всех объяснений, опирающихся на понятие энергии, то есть признать, что события такого рода не могут рассматриваться с точки зрения каузальности, поскольку каузальность исходит из существования пространства и времени до тех пор, пока все наблюдения строятся в конечном счете на изучении движения тел.