Эта гипотеза мгновенно вызвала заметное противодействие. Одна группа критических замечаний опирается на наивные предпосылки вроде той, что приводилась выше по поводу господина Х.; другие возражения основываются скорее на принципиальном вопросе: что важнее – «объективный уровень» или «субъективный уровень»? Вообще-то, лично я не нахожу каких-либо оснований отрицать с теоретической точки зрения наличие субъективного уровня. Но вот вторая проблема выглядит намного серьезнее. Образ того или иного объекта составляется, с одной стороны, субъективно, а с другой – обусловлен объективно. Когда я воспроизвожу этот образ в себе, то тем самым порождаю нечто, определяемое одновременно как субъективное, так и объективное. Чтобы решить, какая из сторон должна взять верх в каждом конкретном случае, нужно сначала доказать, воспроизводится ли образ ради своего субъективного или ради объективного значения. Так, если мне снится какой-то человек, с которым меня связывает жизненно важный интерес, толкование объективного свойства будет скорее ближе к истине, нежели иное. А если я вижу во сне человека, который мне безразличен в реальной жизни, тогда уже толкование субъективного свойства кажется более обоснованным. Впрочем, возможно (и на практике такое происходит довольно часто), что сновидец мгновенно ассоциирует этого безразличного ему человека с кем-то, с кем он связан через сильное чувство или аффект. Прежде могли бы сказать: эта малозначимая фигура выпячивается в сновидении преднамеренно, для того чтобы заслонить какую-то другую фигуру, чей образ доставляет нам мучения. В этом случае я бы последовал путем природы и заметил следующее: в сновидении эмоциональное заряженное воспоминание явно заместилось безразличным мне господином X., следовательно, здесь напрашивается толкование субъективного свойства. Конечно, эта замена в сновидении равнозначна вытеснению болезненного воспоминания. Но если это воспоминание возможно потеснить так легко, вряд ли оно по-настоящему важное. Сам факт замены показывает, что этот личностный аффект допускает обезличивание. Значит, я сумел подняться над ним и впредь не вернусь к этой персональной и эмоциональной ситуации, поскольку обесценил деперсонализацию из сновидения через простое «вытеснение». Полагаю, будет правильнее рассматривать замену болезненной фигуры на безразличную как деперсонализацию прежнего личностного аффекта. Тем самым аффект, или соответствующее количество либидо, становится обезличенным, освобождается от личной привязки к объекту, и теперь я могу переместить былой реальный конфликт на субъективный уровень и попытаться понять, в какой мере он является исключительно субъективным конфликтом. Пожалуй, будет полезно, для большей ясности, проиллюстрировать сказанное коротким примером.

Однажды у меня возник конфликт личного свойства с господином А., в ходе которого я постепенно пришел к убеждению, что вина лежит больше на моем оппоненте, нежели на мне. Приблизительно в то же время я увидел следующее сновидение: «Я обращаюсь к адвокату по какому-то делу, и тот, к моему неописуемому изумлению, требует за свои услуги не менее 5000 франков, против чего я решительно возражаю».

Фигура адвоката была совершенно незначительным воспоминанием из моих студенческих дней. Но в целом мое студенчество имело важное значение, поскольку тогда я ввязывался во множество диспутов и дискуссий. Под влиянием аффекта я связал алчность адвоката с личностью господина А., а также с продолжающимся конфликтом. Теперь, переходя на объективный уровень, я мог сказать: «За адвокатом скрывается господин А., значит, он хочет от меня слишком многого. Но в этом он ошибается. Незадолго до того сновидения некий бедный студент просил одолжить ему 5000 франков. То есть, по ассоциации, господин А. есть бедный студент, который нуждается в помощи и мало что знает, ибо только начал обучаться. Такому человеку не пристало притязать на что-либо или иметь свое мнение. Получается, это нечто вроде исполнения желания: моего противника мягко обесценивали и отодвигали в сторону, а ко мне возвращалось душевное спокойствие. Но на самом деле в этот миг я проснулся, пребывая в крайнем возбуждении и злясь на адвоката за его дерзость. Иными словами, это исполнение желания меня ничуть не успокоило».

Разумеется, за фигурой адвоката пряталась неприятная история с господином А. Но примечательно то, что сновидение воскресило в памяти именно этот малозначимый образ студента времен моей юности. Я связал фигуру адвоката с судебной тяжбой, будучи уверен в собственной правоте, а тем самым и со своим воспоминанием о студенческих днях, когда, неважно, прав я бывал или нет, частенько и упорно, твердо и самоуверенно отстаивал свои убеждения – ради того, чтобы по крайней мере внушить себе ощущение превосходства над соперниками. Все перечисленное (это я знал наверняка) играло определенную роль в конфликте с господином А. Далее я пришел к выводу, что он – это я сам, та часть меня, которая не приспособилась к настоящему и требует слишком многого, прямо как я привык делать наяву; иначе говоря, из меня норовили выдавить чересчур много либидо. Тогда я понял, что мой конфликт с господином А. не может быть улажен, потому что самоуверенный спорщик во мне все еще желает довести противостояние до «справедливого» исхода.

Такое толкование привело к результату, который показался мне вполне осмысленным, а вот толкование объективного уровня было непродуктивным, поскольку меня нисколько не интересовали доказательства того, что сновидения суть исполнения желаний. Если во сне мне указывалось на ошибку, каковую я совершал, то появлялась и возможность исправить мою установку, а это всегда дает преимущество. Разумеется, к подобному результату можно прийти лишь посредством толкования на субъективном уровне.

Пусть толкование на субъективном уровне способно проливать свет на происходящее, как в описанном случае, оно может оказаться и совершенно бесполезным тогда, когда жизненно важное отношение составляет содержание и причину конфликта. В этом случае фигуру из сновидения нужно соотносить с реальным объектом. Критерий оценки всегда можно отыскать в сознательном материале, за исключением тех случаев, где вступает в дело перенос. Последний нередко ведет к фальсификации суждений, и аналитик в итоге оказывается порой этаким необходимым deus ех machina [20] или столь же незаменимой заменой реальности. Вообще, в восприятии пациента он таковым и является. Самому аналитику предстоит решить, в какой именно степени он готов сделаться реальной проблемой для пациента. Едва толкование на объективном уровне становится монотонным и непродуктивным, настает миг, когда фигуру аналитика следует трактовать как символ спроецированных смыслов, принадлежащих пациенту. В противном случае у аналитика останется всего две возможности: либо обесценивать и тем самым разрушать перенос, сводя тот к инфантильным желаниям, либо смиряться с его реальностью и жертвовать собой ради пациента, иногда вопреки бессознательному сопротивлению последнего. При этом ни одна из сторон не получает преимуществ, но хуже всех неизбежно приходится аналитику. А вот если удается переместить фигуру аналитика на субъективный уровень, то пациенту можно возвратить все проецируемые им элементы, восстановив их изначальную ценность. Примеры такого возврата проекций приводятся в моей работе «Отношения между эго и бессознательным» [21].

Мне совершенно ясно, что всякий, кто сам не является практикующим аналитиком, вряд ли отыщет хоть какой-то смысл в обсуждении сравнительных достоинств «объективного» и «субъективного» уровней. Но чем глубже мы проникаем в психологию сновидений, тем усерднее надлежит принимать в расчет техническую сторону практической процедуры лечения. В этом отношении необходимость и вправду оказывается матерью изобретения, ведь аналитик вынужден постоянно совершенствовать свою технику, дабы та могла помочь даже в тяжелейших случаях. Этим мы обязаны тем затруднениям в повседневном лечении больных, которые заставляют нас приходить к выводам, сотрясающим основания наших убеждений. Хотя банально заявлять, что имаго субъективно, это утверждение все-таки приобретает отчасти философский оттенок, что вызывает кое у кого отторжение. Почему так случается, становится сразу понятно из сказанного выше – что наивный разум мгновенно отождествляет имаго с объектом. Любое нарушение этого отождествления вызывает раздражение у подобных людей. А представление о субъективном уровне им тоже претит, потому что оно опровергает наивное допущение о тождестве элементов сознания реальным объектам. Как наглядно показали события военного времени [22], наша ментальность отличается бесстыдной наивностью, с которой мы судим о противнике, и в наших суждениях невольно предаются огласке наши собственные недостатки: мы просто-напросто обвиняем врага в своих собственных непризнанных ошибках. В другом человеке подмечается все, другого критикуют и осуждают, хотят улучшить его и воспитать. Нет ни малейшей надобности приводить примеры для доказательства моих слов, поскольку самые убедительные доводы в их пользу обнаруживаются в любой газете. Но предельно ясно, что все, происходящее в крупном масштабе, происходит также и в малом масштабе, внутри индивидуума. Наша ментальность по-прежнему примитивна настолько, что лишь отдельные ее функции и области сумели избавиться от этой склонности к установлению изначального мистического тождества с объектом. Первобытный человек обладает минимальным самосознанием при максимальной привязанности к объектам, и потому объект в его представлении способен оказывать прямое магическое воздействие. Вся примитивная магия и религия опираются на эти магические привязки, которые состоят всего-навсего из проекций на объект бессознательного содержания. Самосознание постепенно развивается из этого состояния исходного тождества и ступает далее «рука об руку» с дифференциацией между субъектом и объектом. За дифференциацией приходит понимание того, что некоторые признаки, ранее наивно приписываемые объекту, в действительности являются субъективными его свойствами. Пусть люди античности уже не верили в то, будто они сродни красным попугаям или крокодилам, их все равно преследовали магические фантазии. В этом отношении существенного шага вперед не случалось вплоть до эпохи Просвещения. Однако, как всем известно, наше самосознание изрядно отстает от фактического познания. Когда мы позволяем себе разозлиться на что-либо до безрассудства, не стоит предполагать, будто причина нашего гнева лежит целиком и полностью вовне, в разозлившем нас предмете или в человеке. Мы наделяем их силой вызывать у нас злость, а также, возможно, бессонницу или расстройство пищеварения. Обрушивая свое возмущение на некий объект, мы возмущаемся некоей бессознательной частью самих себя, которую проецируем на раздражающий нас объект.

Таких проекций не счесть. Некоторые из них полезны и служат мостками, распределяющими течение либидо; другие вредны, но на практике их не воспринимают как препятствия, поскольку «вредные» проекции обычно располагаются вне нашего круга близких отношений. Исключение здесь составляют невротики: осознанно или бессознательно они вступают в столь тесные отношения со своим ближайшим окружением, что не в состоянии помешать даже «вредным» проекциям накладываться на объекты рядом и тем самым порождать конфликты. Потому невротику следует, если он ищет исцеления, раскрывать эти примитивные проекции намного яснее и подробнее, чем нормальному человеку. Да, нормальный человек создает точно такие же проекции, но они лучше распределяются: для полезных проекций выбираются объекты в непосредственной близости, а для «вредных» – более удаленные. Сходно мыслят и дикари: чужое для них – это нечто враждебное и злое. Такое различение служит конкретной цели, вот почему нормальный человек не испытывает ни малейшей потребности в осознании этих проекций, при всей их опасной иллюзорности. Военная психология выявила это обстоятельство отчетливо: любые действия моей страны справедливы, а все, что делают другие страны, – плохо. Средоточие всего порочного неизменно обнаруживается в нескольких километрах за вражеской передовой. В силу того, что индивидууму свойственна такая первобытная психология, всякая попытка сделать подобные стародавние проекции осознанными вызывает раздражение. Конечно, было бы неплохо улучшить отношения со своими ближними, но мы готовы к этому лишь при условии, что они станут отвечать нашим ожиданиям, то есть если они сделаются добровольными носителями наших проекций. А когда мы побуждаем себя осознать подобные проекции, они очень скоро начинают затруднять наши отношения с другими людьми, потому что исчезают те иллюзорные мостки, по которым растекаются столь свободно любовь и ненависть, и уже нет возможности избавиться, быстро и удовлетворительно, от всех мнимых добродетелей, будто бы призванных «возвысить» и «улучшить» других людей. Как следствие, возникает «запруженность» либидо, и в результате негативные проекции начинают осознаваться все больше и все чаще. Тогда индивидуум вынужден примерять к самому себе все то подлое, злое и пр., что он ранее без малейших сомнений приписывал другим и по поводу чего негодовал на протяжении всей своей жизни. В этой процедуре раздражает то, что, с одной стороны, человек убежден – если бы все люди поступали именно так, жизнь стала бы значительно проще; с другой стороны, он яростно сопротивляется полноценному применению этого принципа к самому себе. Сделай так все прочие, мир стал бы куда лучше, но поступать так самому поистине невыносимо!

Невротик под воздействием своего заболевания принужден сделать такой шаг, но нормальный человек его не делает. Вместо того он проживает свое психическое социально или политически, в форме массового психоза, будь то война или революция. Существование реального врага, который предстает воплощением зла, является несказанным облегчением для совести. По крайней мере мы твердо знаем, кто олицетворяет происки дьявола, мы совершенно уверены, что причина наших бед находится вовне, а не в нас самих. Впрочем, стоит нам признать неприятные последствия истолкования на субъективном уровне, как становится понятно, что никоим образом невозможно признать, будто все дурные качества, возмущающие нас в других, в действительности суть наши собственные. На этом основании в наисквернейшее положение попадают величайшие моралисты, фанатичные воспитатели и усерднейшие реформаторы. Многое можно сказать о близости добра и зла и даже о прямом соотношении пар противоположностей, но это увело бы нас слишком далеко от темы.

Разумеется, истолкование на субъективном уровне нельзя доводить до крайности. Скорее, нужно лишь критически исследовать свойства объекта, чтобы различать среди них реальные и мнимые. Нечто, поражающее меня в объекте, может быть его реальным свойством. Но чем субъективнее и эмоциональнее подобное впечатление, тем скорее окажется, что это свойство есть проекция. Хотя здесь необходимо провести существенное различие между качеством, фактически присущим объекту (без которого проекция не возникнет), и ценностью, значением или энергией этого качества. Не исключено, что на объект будет проецироваться качество, которого в действительности объект почти лишен (к примеру, вспомним о примитивной проекции магических качеств на неодушевленные объекты). Иначе обстоит дело с обыденными проекциями черт характера или сиюминутных установок. В этих случаях объект – зачастую некий повод к проекции или даже ее «приманивает». Как правило, так происходит тогда, когда объект сам не осознает наличие качества, и потому наблюдается прямое воздействие на бессознательное самого проецирующего. Все проекции провоцируют контрпроекции, когда объект не осознает качеств, проецируемых субъектом; точно так же аналитик отвечает на перенос контрпереносом, если в переносе проецируется некое содержание, им не осознаваемое, но в нем присутствующее [23]. Контрперенос в таком случае либо полезен и значим, либо превращается в препятствие, как и перенос пациента, в зависимости от того, служит он или нет налаживанию прочной связи, которая необходима для воплощения каких-то бессознательных элементов. Подобно самому переносу, контрперенос принудителен, это навязываемые узы, которые устанавливают «мистическое», бессознательное тождество с объектом. Такие бессознательные узы всегда вызывают сопротивление – сознательное, если установка субъекта побуждает добровольно расставаться с либидо, не поддаваясь при этом на вымогательства, или бессознательное, когда субъект предпочитает мириться с отнятием либидо. Поэтому перенос и контрперенос (если их содержание остается вне сознания) порождают аномальные, нестабильные отношения, неизбежно ведущие к собственному разрушению.

Но даже если в объекте можно отыскать некие следы проецируемого качества, сама проекция на практике будет иметь чисто субъективную значимость и окажется для субъекта тяжким бременем, ибо она придает преувеличенную ценность любым проявлениям указанного качества в объекте.

Когда проекция соотносится с качеством, действительно присущим объекту, проецируемое содержание возникает и у субъекта, составляя часть объектного имаго. Само это имаго объекта есть психологическая сущность, отличная от фактического восприятия объекта; это образ, существующий независимо от восприятия, но на его основании [24], и относительная автономность образа остается вне сознания до тех пор, пока он полностью не совпадет с актуальным поведением объекта. Потому автономия имаго не признается сознательным разумом, она бессознательно проецируется на объект, иными словами, заражает его автономность. Разумеется, тем самым объект как бы наделяется принудительной реальностью по отношению к субъекту и повышенной ценностью. Эта ценность возникает из проецирования имаго на объект, из априорного отождествления с ним, а в результате внешний объект становится одновременно внутренним. Так внешний объект через бессознательное может оказывать непосредственное психическое влияние на субъекта, поскольку благодаря тождеству с имаго он, так сказать, прямо вовлекается в психический механизм субъекта. Соответственно, объект может обрести «магическую» власть над субъектом. Превосходные примеры тому можно найти у первобытных народов, которые обращаются с детьми или с любыми другими «одушевленными» объектами точно так же, как с собственным психическим. Они не отваживаются делать с ними ничего – из боязни оскорбить душу ребенка или объекта. Поэтому их дети не ведают образования вплоть до подросткового возраста, когда на ребенка внезапно и запоздало обрушивается обучение, зачастую довольно жестокое (инициация).

Выше говорилось, что автономность имаго остается бессознательной, поскольку она отождествляется с автономностью объекта. Соответственно, смерть объекта должна вызывать примечательные психологические эффекты, ведь объект исчезает не полностью, а продолжает существовать в неосязаемой форме. Это действительно так. Бессознательное имаго, лишившееся объекта, которому оно соответствовало, превращается в призрака и отныне воздействует на субъекта, причем его влияние принципиально неотличимо от психических явлений. Бессознательные проекции субъекта, направлявшие бессознательное содержание в имаго объекта и отождествлявшие последнее с объектом, сохраняются после фактической утраты объекта и играют значительную роль в жизни первобытных народов, а также цивилизованных людей древнейших и новейших времен. Эти явления убедительно доказывают автономность существования объектных имаго в бессознательном. Очевидно, что они принадлежат бессознательному, поскольку сознание никогда не отличает их от объекта.

Всякое развитие, всякое концептуальное достижение человечества связано с развитием самосознания: человек отделял себя от объекта и воспринимал Природу как нечто, ему самому противопоставленное. Любое изменение психологической установки должно следовать тому же пути: совершенно ясно, что тождество объекта с субъективным имаго наделяет объект значимостью, фактически ему не свойственной, но эта значимость принадлежит объекту с незапамятных времен. Данное тождество олицетворяет собой исходное состояние. Впрочем, для субъекта это будет примитивное состояние, которое может сохраняться лишь до тех пор, пока не возникают серьезные неудобства. Переоценка объекта относится к числу явлений, чаще всего препятствующих развитию субъекта. Чрезмерно почитаемый «магический» объект ориентирует субъективное сознание в объектном направлении и срывает любые усилия по индивидуальной дифференциации, каковые, несомненно, подразумевают отчуждение имаго от объекта. Направления индивидуальной дифференциации нельзя придерживаться, если внешние факторы «магически» вмешиваются в работу психического механизма. Отчуждение имаго, которые придают объектам чрезмерную значимость, возвращает в распоряжение субъекта ту «отнятую» энергию, в которой он настоятельно нуждается для собственного развития.

Толкование «сновидческих» имаго на субъективном уровне потому обладает для современного человека тем же значением, какое свойственно фигурам прародителей и фетишам у первобытных людей, которым попытались бы втолковать, что их «медицина» есть духовная сила, которая существует не в объекте, а в человеческой психике. Первобытный человек ощущает обоснованное сопротивление такому еретическому предположению, а современному человеку кажется, что есть нечто неприемлемое, быть может, даже опасное в кощунственном разрушении стародавнего тождества имаго и объекта. Вряд ли возможно вообразить последствия такого разрушения для нашей психологии: мы лишимся тех, кого можно укорять, на кого можно возлагать ответственность, кого можно было бы поучать, улучшать и наказывать! Напротив, нам придется начинать, как ни страшно это звучит, с самих себя, требовать от самих себя – и ни от кого другого – все то, чего обыкновенно добиваемся от окружающих. При таком положении дел становится вполне понятным, почему толкование «сновидческих» имаго на субъективном уровне вовсе не является простым, особенно если учесть, что оно порождает односторонность и преувеличения любого качества.

Помимо этого чисто морального затруднения, существует также ряд интеллектуальных преград. Часто звучат возражения, будто толкование на субъективном уровне – это философская задача, следовательно, применение этой методики почти равнозначно изучению мировоззрения, а потому не может быть научным методом. Меня нисколько не удивляет соприкосновение психологии с философией, ибо мышление, лежащее в основе философии, есть психическая деятельность, которая как таковая представляет собой предмет исследований психолога. Я всегда считал, что психология обнимает всю область психического, которая охватывает философию, теологию и многое другое. Все философии и все религии зиждутся на фактах человеческой души, которая, не исключено, может оказаться в итоге судией, решающим, где истина, а где заблуждение.

Для нашей психологии не столь уж важно, какую именно область затрагивают те или иные проблемы. В первую очередь мы имеем дело с практическими задачами. Если мировосприятие пациента превращается в психологическую проблему, то нам предстоит его лечить вне зависимости от того, обособлена психология от философии или нет. Сходным образом вопросы религии суть для нас прежде всего психологические вопросы. Достойно сожаления то обстоятельство, что нынешняя медицинская психология в целом отказывается вникать в эти проблемы, и нигде это не проявляется более наглядно, нежели при лечении психогенных неврозов, в которых шансы на исцеление намного выше, чем в академической медицине. Сам будучи врачом, я, следуя принципу «Мedicum medicum non decimat» [25], должен бы воздерживаться от критики медицинской профессии, однако вынужден признать, что врачи далеко не всегда выступают наилучшими работниками психиатрического ремесла. Нередко я замечал, что медицинские психологи практикуют свое ремесло тем рутинным способом, какой им внушен специфической природой их обучения. Изучение медицины состоит, с одной стороны, в накоплении в памяти огромного числа фактов, каковые просто запоминаются без познания их основ; с другой стороны, в приобретении практических навыков, которые приобретаются по принципу: «Нужно не размышлять, а действовать!». То есть среди всех профессионалов врач менее всего способен развивать в себе функцию мышления. Поэтому ничуть не удивительно, что даже психологически грамотные врачи с величайшим трудом следят (если вообще следят) за ходом моих рассуждений. Они приучились выписывать рецепты и механически применять те методы, которые за них придумали другие. Эта схема совершенно непригодна для занятий медицинской психологией, поскольку она цепляется за клочки авторитарных теорий и методов и препятствует развитию самостоятельного мышления. Я обнаружил, что даже элементарные различения, например, между субъективным и объективным уровнями толкования, между эго и самостью, между знаком и символом, между каузальностью и финальностью и т. д. (различия, чрезвычайно важные в медицинской практике), превосходят мыслительные возможности врачей. Этим можно объяснить их упорную приверженность устарелым взглядам, давным-давно нуждающимся в пересмотре. Это вовсе не мое субъективное мнение, что доказывают фанатическая односторонность и сектантская закрытость ряда психоаналитических групп. Всякий знает, что подобное поведение является симптомом сверхкомпенсированного сомнения. Но кто же будет применять психологические критерии к самому себе?

Толкование сновидений как инфантильного исполнения желаний или как финалистского «приготовления» в основе инфантильного стремления к власти видится слишком узким и не воздает должного сущностной природе сновидения. Сон, подобно остальным элементам психической структуры, есть результат деятельности психического в целом. Следовательно, мы вправе ожидать, что найдем в сновидении все, сколько-нибудь значимое в жизни человечества. Как человеческая жизнь сама по себе не подчинена только тем или иным базовым влечениям, но выстраивается с учетом множества разнообразных влечений, потребностей, желаний, физических и психических условий и т. д., так и сновидение нельзя объяснить каким-то одним конкретным элементом, каким бы подкупающе простым это объяснение ни казалось. Мы можем быть уверены в его ошибочности, ибо никакая простая теория инстинктов никогда не охватит всю человеческую психику, это могущественное и загадочное нечто, а потому не сможет постичь ее производную, то есть сновидение. Для правильного понимания сновидений нам требуется некий интерпретирующий инструментарий, который следует тщательно подбирать из всех областей гуманитарных наук.

Критики порой прямо обвиняют меня в следовании «философским» и даже «теологическим» воззрениям, утверждая, что я хочу объяснить все на свете «философски», а мои психологические построения «метафизичны» [26]. Но я использую отдельные философские, религиозные и исторические материалы исключительно для иллюстрации психологических фактов. Если, например, я обращаюсь к понятию о Боге или к столь же метафизическому понятию энергии, то поступаю так потому, что эти образы присутствуют в психике человека с сотворения мира. Как выясняется, мне приходится вновь и вновь подчеркивать, что ни моральный порядок, ни понятие Бога, ни всякая религия не пришли извне, не свалились на человека с неба; они заключены в человеке in nuce [27], а потому он все производит сам. Бессмысленно думать, будто одного просвещения достаточно для рассеивания этих призраков. Понятия морального порядка и божественности принадлежат к неискоренимому субстрату человеческой души. Вот почему всякая честная психология, не ослепленная тщеславием просветительства, должна мириться с этими фактами. Их нельзя объяснять снисходительно или отмахиваться от них с сарказмом. В физике возможно обойтись без образа Божества, в психологии он предстает величиной, с которой нужно считаться, как мы считаемся с «аффектами», «инстинктами», «матерью» и т. д. Безусловно, непреходящее заражение объекта имаго повинно в том, что люди не проводят понятийного различения между «Богом» и «образом Бога» и потому полагают, что, говоря об образе Бога, мы говорим о Боге, что подразумевает «теологические» объяснения. Психологии как науке не пристало требовать гипостазирования образа Божества. Но, в соответствии с фактами, она должна учитывать существование этого образа. Точно так же она учитывает инстинкты, но не присваивает себе права на постижение сути инстинктов. Психологические факторы, так обозначенные, очевидны всем, однако никто не понимает, каковы эти факторы сами по себе. Нам ясно, что образ Бога соответствует определенному комплексу психологических фактов, то есть выступает величиной, которой можно оперировать, но что такое «Бог» само по себе – это вопрос за пределами познаний психолога. Сожалею, что мне приходится повторять эти азбучные истины.

На сем я высказал практически все, что имел сказать относительно общих вопросов психологии сновидений [28]. Я намеренно избегал вдаваться в подробности, которые надлежит оставить для изучения клинического материала. Обсуждение общих вопросов позволило нам затронуть широкий круг проблем, что, в общем-то, неизбежно при описании сновидений. Конечно, можно было бы сказать очень многое о целях анализа сновидений, но, поскольку анализ сновидений есть лишь этап аналитической работы в целом, мне тогда пришлось бы приступить к изложению принципов психотерапии как таковой. Такое тщательное изложение сущности психотерапии потребовало бы ряда предварительных изысканий, в которых развитие дисциплины рассматривалось бы с разных сторон. То есть это чрезвычайно сложная задача, пускай отдельные авторы стараются превзойти друг друга в упрощенчестве и уверить нас, будто «корни» болезни обнаруживаются предельно просто. Не могу удержаться от того, чтобы не предостеречь против столь фривольного подхода. Сам я предпочел бы, чтобы серьезные умы основательно и добросовестно взялись за обсуждение тех крупных проблем, которые помог обнажить анализ. Академической психологии пора спуститься с небес на землю и обратиться к реальной человеческой психике, не предаваясь исключительно лабораторным экспериментам. Нельзя далее терпеть, чтобы профессора запрещали своим ученикам заниматься аналитической психологией, отрицали само употребление аналитических понятий или обвиняли нашу психологию в том, что она, вопреки научным традициям, принимает во внимание «обыденный опыт». Да, психология в целом извлекла бы немалые выгоды из кропотливого изучения сновидений, сумей она избавиться от необоснованного и дилетантского предубеждения, будто сновидения вызываются исключительно соматическими раздражителями. Переоценка соматического фактора в психиатрии – одна из важнейших причин того, почему психопатология не добивается успехов, если ее напрямую не подпитывают аналитическими процедурами. Догмат о том, что «болезни разума суть болезни мозга» представляет собой пережиток материализма 1870-х годов. Он превратился в предрассудок, тормозящий развитие и ничем не подкрепленный. Даже будь верным утверждение, что все психические болезни суть заболевания мозга, отсюда вовсе не следовало бы, что не нужно изучать психическую составляющую болезней. Указанный предрассудок давно используется для того, чтобы дискредитировать все попытки двигаться в означенном направлении. Доказательств того, что все душевные расстройства суть болезни мозга, предоставлено не было, их попросту не найти, как не найти подтверждений тому, что человек мыслит или поступает тем или иным образом из-за того, что какие-либо белки распались или соединились в тех или иных клетках. Подобный взгляд прямо ведет к материалистическому заклинанию: «Что человек ест, то он и есть». Сторонники такого взгляда видят нашу психическую жизнь как совокупность анаболических и катаболических процессов [29] в клетках мозга. Сами эти процессы по необходимости трактуются как лабораторный синтез или дезинтеграция, ведь рассматривать их как «живые» процессы совершенно невозможно, если только мы не начнем мыслить в терминах жизненных процессов как таковых. Но именно так следовало бы мыслить клеточные процессы, если определять их ценность по материалистическому мировоззрению. Тем самым мы вышли бы за пределы материализма, ибо жизнь нельзя считать функцией материи; она есть процесс, существующий сам по себе и в себе самом, такой, который подчиняет себе энергию и материю. Жизнь как функция материи предполагает спонтанность зарождения, доказательств чего ждать предстоит еще очень и очень долго. Оснований рассматривать психическое как мозговой процесс у нас не больше, чем оснований понимать жизнь как таковую с односторонней, произвольной, материалистической точки зрения, лишенной доводов в свою пользу; между тем не подлежит сомнению факт, что сама попытка вообразить нечто подобное сумасбродна и распространяет это сумасбродство вовне, если принимать его всерьез. В действительности же психический процесс следует трактовать именно как психический, а не как органический клеточный процесс. Сколько бы ни возмущались «метафизическими фантомами» при виталистском [30] объяснении клеточных процессов, никуда не уйти от того обстоятельства, что физическая гипотеза признается научной при всей своей фантастичности. Она, впрочем, соответствует материалистическому предрассудку, и потому любая бессмыслица, призванная свести психическое к физическому, тотчас становится научной истиной. Хочется надеяться, что не слишком далеко то время, когда этот устаревший реликт обессмысленного «врожденного» материализма будет отринут умами наших ученых.