И если издательская деятельность Шаликова приносила ему известность, которая и не снилась самому Гоголю (так утверждал Михаил Дмитриев), то вот с финансовой стороной дела обстояло хуже. Шаликов-издатель жил в основном на жалованье за свое редакторство в «Московских ведомостях». Ему даже предлагал помощь Карамзин. Но он предпочитал не брать в долг (княжеская гордость не позволяла), а получать помощь в виде покупки билетов на его журналы.
Нуждаясь, он сам заботился о тех, кто не имел достаточных средств к существованию, печатая в журналах «известия о бедных семействах». И это последнее важное дело Шаликова прославило его даже более, чем литература: «Статьи его о бедных, печатавшиеся в “Московских ведомостях” и в его журнале, сближали его со множеством людей разного класса… У него была рука легкая. Его бедные богатели. Отрадно было для нас приближение Пасхи, Рождества Христова или нового года. Со всех концов России посылались от неизвестных лиц деньги для вспомоществования неимущим, о которых писал он; нередко из дальних губерний писали ему незнакомые дети, что откладывали несколько месяцев деньги от лакомства и тому подобного с тем, чтоб скопить некоторую сумму и отправить на помощь такому-то семейству. Ни концерты, ни спектакли не устраивались на эти деньги… никто не веселился, не вальсировал, костюмов себе не шил, а между тем находились люди, и во множестве, которые делая добрые дела, скрывали свои имена и от души благодарили мужа, что доставил им случай быть полезными. (…) Это была потребность его души. Он отыскивал несчастных по чердакам и трущобам и любил, чтоб дети его видели, что такое нужда, и приучались бы отыскивать средства облегчать страданья ближних. Беспечный во всем другом, тут он был неутомимо деятелен, терпелив и практичен гораздо более, чем в делах собственного своего семейства», – вспоминала супруга князя, Александра Шаликова.
Мы не раз еще вернемся к ее свидетельствам, опубликованным в 1862 году в журнале «Время». К сожалению, этот ценнейший источник не получил пока достойного применения биографами Шаликова, ведь образ, встающий перед нами из этих воспоминаний, совсем не похож на привычный.
О том, что Шаликов «лишен природой сметливости», знали даже в Третьем отделении Его Императорского Величества Канцелярии, о чем докладывал в Санкт-Петербург агент фон Фок в 1827 году. Шаликов попал «под колпак» в связи со слухом, распространяемым злопыхателями по Москве, о якобы грядущем его назначении цензором: «Редактор “Московских Ведомостей” есть известный Шаликов, который с давнего времени служит предметом насмешек для всех занимающихся литературой. В 50 лет он молодится, пишет любовные стихи и принимает эпиграммы за похвалы. Этот Шаликов не имеет никаких сведений для издания политической газеты». Судя по убийственной характеристике, слух оказался ложным.
В 1812 году Шаликов не смог по финансовым причинам покинуть Москву, и вся французская оккупация прошла перед его глазами. Как он объяснял, выехать из Первопрестольной ему не позволили «патриотическое честолюбие, вместе с другими обстоятельствами, с другими случаями, обеспечившими Сочинителя», поэтому он решил остаться в Москве и удержать свое семейство. Шаликов не пошел на службу к оккупантам-французам, своими глазами увидев то, о чем впоследствии многие смотревшие на него через губу коллеги судили да рядили лишь с чужих слов.
На следующий год после окончания Отечественной войны князь женился на Александре Федоровне фон Лейснау, родившей ему восьмерых детей, из которых лишь четверо (Наталья, Софья, Григорий и Андрей) дожили до сознательного возраста. Старшая дочь Наталья в будущем пошла по стопам отца и стала известной журналисткой.
Помогая нуждающимся, Шаликов не находил в себе способностей обеспечить собственную семью. Так, получив в наследство имение деда на Полтавщине, он был вынужден продать его за бесценок, не сумев должным образом разыскать разбежавшихся крепостных крестьян. Выйдя в отставку в 1838 году, Шаликов поселился в Серпуховском уезде, в пределах которого скончался и был похоронен в 1852 году на территории Высоцкого монастыря. Супруга князя, Александра Шаликова, писала в 1862 году: «Муж мой, проживший более восьмидесяти трех лет, можно сказать, не знал старости. За год до своей кончины он читал очень много, писал твердым и красивым почерком, ездил верхом; за два месяца цитировал Вольтера и Монтескье… О кончине его можно сказать, что она была проста и естественна, как и вся жизнь его. Он без болезни уснул вечным сном, как младенец, угас как лампада».
Уже в наше время специалисты отмечали: «Принадлежность к отошедшему в прошлое сентиментализму, преувеличенная чувствительность произведений, наряду с эксцентричностью поведения и раздражительным характером, послужили превращению Шаликова и его творчества в объект многочисленных эпиграмм, насмешек, пародий». Однако сравнительно недавно появились и другие мнения, основанные на том, что реальная фигура Шаликова не соответствует сложившемуся в истории литературы мифу о нем, что он был не сентиментальным чудаком, вызывающим иронию современников, а обстоятельным писателем-сентименталистом. Несерьезное же отношение к Шаликову стало следствием его эксцентричного поведения. Что это за поведение такое?
И неужели поэтический портрет князя, сочиненный Петром Вяземским – «С собачкой, с посохом, с лорнеткой, и миртовой от мошек веткой, на шее с розовым платком, в кармане с парой мадригалов», – исчерпывающая его характеристика? И к нему уж нечего добавить?
Дадим опять же слово самому близкому для Шаликова человеку – его супруге, составившей довольно-таки колоритный его портрет: «Крайняя вспыльчивость моего мужа, не щадившая никакое лицо, вошла даже в пословицу в кругу наших знакомых; а резкая правдивость, восстановившая против него многих, в глазах друзей его извинялась только редкою добротою сердца и совершенно детскою нерасчетливостью. Доверчивый до наивности, он даже в других не понимал духа интриги; взгляд его на жизнь был взглядом поэта и философа, а денег считать он никогда не умел. Таким представлялся он каждому, кто видел его мельком раза два; таким знали его те, которые были сближены с ним с молодых лет и до глубокой старости. Никто менее его не изменялся с летами.
Этот недостаток практичности, эта неукротимость избалованной натуры, составлявшие главную черту его характера, могут служить истолкованием многих его странностей. Кто не знал его за неисправимого оригинала. Кто не помнит, как он, не только в салонах, но и во время ежедневных своих прогулок, свободно и открыто говорил о происшествиях и лицах, возмущался крепостным правом, и не стесняясь ничем, высказывал среди собравшейся вокруг него публики самые смелые идеи. Кому не приходилось удивляться тому, что не раз самые почтенные дамы, которым случалось ему наговорить в сердцах пропасть колкостей, приезжали первые мириться с ним? На него нельзя было сердиться: живая, пылкая натура этого человека, всегда юная и увлекающаяся, всегда вдававшаяся в крайности, с ироническим складом ума, с большою начитанностью, с южным воображением и с женскою, непритворною добротою, обаятельно действовала на все окружающее, и ему все прощалось».
Не будем упрекать супругу в забывчивости: прощалось Шаликову далеко не все. Иначе откуда взялось бы столько злых эпиграмм, создавших совершенно иной образ князя. Самое интересное, что еще в 1903 году пушкинист Петр Щеголев, пытаясь взять под защиту творчество Шаликова, писал, что его произведения не заслуживают порицания такого накала: «Его стихи, например, мало чем уступают стихам Карамзина. Горе Шаликова в том, что он оставался сентименталистом слишком долго, после того как ложность этого направления была сознана. Деятельность Шаликова может быть охарактеризована как вырождение сентиментализма. Под влиянием, может быть, своего восточного происхождения, Шаликов особенно развил характерную особенность сентиментализма – чувствительность; у него эта чувствительность тесно связана с чувственностью».
Специфические качества шаликовских произведений вряд ли претендуют сегодня на пристальное внимание без особых на то причин. Однако повод есть. За два прошедших века опубликованы, пожалуй, уже все, какие только были, свидетельства и воспоминания участников исторических событий 1812 года. Но все же есть среди них одно, к которому редко обращаются, да, кажется, что и вовсе забыли. В 1813 году в Москве увидело свет сочинение князя Петра Ивановича Шаликова под названием «Историческое известие о пребывании в Москве французов 1812 года». Это было одно из первых изданных свидетельств о недавно закончившейся Отечественной войне 1812 года и о таком важнейшем ее этапе, как оккупация Москвы французскими захватчиками.
Название произведения Шаликова вполне соответствует его содержанию. Написанное к тому же литературным, чуть ли не былинным (по сегодняшнему времени) языком, «Историческое известие…» читается не просто как воспоминание, а служит ярким и самобытным документом эпохи. Даже В.К. Кюхельбекер, называвший Шаликова «плохим писакой», несущим «великолепную ахинею», тем не менее отмечал, что не мог без слез читать «Историческое известие о пребывании в Москве французов». А тот же Щеголев писал, что единственное произведение Шаликова, имеющее некоторую цену, это «Историческое известие о пребывании в Москве французов».
Перелистаем, наконец, эту пожелтевшую за двести лет небольшую книжицу в 64 страницы. На титульном листе напечатано: «Москва. В Типографии С. Селивановскаго 1813». Сочинение открывается витиеватым посвящением русскому государю: «Его величеству, Государю Императору АЛЕКСАНДРУ ПЕРВОМУ, с глубочайшим благоговением приносит верноподданный Князь Петр Шаликов. Монарх! Прости, Монарх! верноподданному в смелости представить отеческому взору ТВОЕМУ картину бедствий, претерпенных любезными детьми великаго ТВОЕГО сердца! Взоры отеческие не отвращаются от семейства ни в щастии, ни в напастях. Сие благодетельное внимание составляет для детей благодарных лучшее наслаждение в первом и лучшее утешение в последних. Равнодушие, к тому или другому, чуждо отцу семейства – и Отцу народа! Какой народ, какое семейство могут справедливее ТВОИХ подданных хвалиться любовию Отца-Монарха!» Во вступлении Шаликов дает краткую историческую характеристику Наполеону – «новейшему варвару, человеку, вмещающему в одном своем характере все бичи человечества», которого он сравнивает с Нероном, Калигулой и Аттилой, вместе взятыми. А потом автор приступает к описанию начала французской оккупации Москвы: «В четыре часа перед вечером сказаннаго дня несколько пушечных выстрелов с горы, называемой Поклонною, на Можайской дороге, верстах в трех от древней Русской Столицы, возвестили о дерзновенном к ней приближении неприятеля, и в то же время были голосом требования ключей ея. Долго на одном месте предводитель ожидал подобострастной встречи и пышнаго приема. Но величественная в самом беззащитном состоянии Москва раздражала пылающие корыстолюбием взоры Наполеона его сотрудников, его полчищей – и более ничего. Напоследок Король Неаполитанской был отряжен с передовою кавалерию через Дорогомиловскую заставу прямо в Кремль; между тем, как часть пехоты входила в Серпуховскую и Пресненскую заставы, и вопреки строгому военному порядку бросилась во все стороны, наводнила предместия, подобно весеннему разлитию быстрой реки; и когда завеса ночи стала опускаться с небес, – ужасное пламя вознеслось к ним из недр горестной Столицы, и страшные вопли раздались под нещастными кровами оставшихся ея жителей: пожар и грабительство начали свирепствовать! Четверо суток продолжалось то и другое во всем своем ужасе, неописанном, невообразимом!»