Молодые люди рассмеялись.
– Ой, а кофей-то! – спохватился парень. – Сейчас, пять сек!
Пока Северин засыпал зёрна в машину и намывал чашки, он рассказал, что уже давно переехал в нашу страну из Казахстана, где его русские родители много лет трудились учителями, а сейчас они на пенсии. Живет здесь уже несколько месяцев, а до этого работал в Москве и многих других городах. У Нади аж сердце забилось быстрее от восхищения, когда она услышала, чем он занимается. Романтика профессии просто зашкаливала: Северин был промышленным альпинистом, а это значит, что он поднимался на самые высокие здания в разных городах и проводил там различные работы, в зависимости от того, что требует заказчик. Вот заработок с такой романтичной профессией был, к сожалению, не стабильным – с заказами то густо, то пусто. Она представила его в полном снаряжении, в ярко-синем рабочем комбинезоне на голое тело, вспотевшего от жаркого солнца, висящим на ненадежном канате на высоте, скажем, сотого этажа и монтирующего рекламный щит, или моющего окно с какой-нибудь ароматной пеной…
Девушка потрясла головой, прогоняя видения. А тут как раз и кофе подоспел, Северин подал ей исходящую волшебным ароматом кружку, подсел поближе. Они разговаривали и разговаривали, хохотали, целовались. Из странного жилища счастливая Надя выпорхнула ранним утром, переполненная ощущением лёгкой влюблённости и чудесным арабским кофе.
Он не оставил ей номера телефона. А когда взволнованная Надежда через три дня примчалась в старый двор и постучала в дверь его комнаты, оттуда выглянул добродушный с виду, низенький узкоглазый старичок и на ломаном русском проскрипел:
– Тут нет и не было никакого Северина! Ай-яй-яй, что ты дверь мне ломаешь? Тута я живу.
– Давно? – растеряно спросила она.
– Давно. Три дня, – отрезал старикашка и захлопнул дверь.
После своих вечерних смен грустная Надя несколько ночей бродила по центру, разыскивая своего мимолётного друга. Но так и не нашла. А через месяц выяснилось, что он оставил ей «подарочек» от себя, видимо, на долгую память. Пока задержка была несколько дней, то у девушки ещё теплилась надежда, что всё обойдётся. Но чуда не произошло, три сделанные подряд теста подтвердили подозрения. Она случайно и совершенно незапланированно «залетела», и надо было с этим что-то решать.
Погода испортилась, зарядили дожди. Летние, тёплые, наверно, грибные, но от этого не менее противные. Промокшая, поникшая Надежда возвращалась от врача и её мозг просто кипел от нехороших мыслей. «Комната не моя в общаге, дали её от работы. Рожу, работать не смогу, значит, лишусь и жилья, – размышляла она. – Куда пойти? Возвращаться к маме? У неё и так теснотища, да ещё только-только начала жить с новым мужчиной. Зачем им, как снег на голову, ещё и я, да с ребёнком? К отцу проситься? Это вообще не вариант! Мы почти не общаемся с самого моего детства, да и проблемы у него, и с алкоголем, и со здоровьем. Снимать квартиру или хоть комнату на пособие матери-одиночки? Нелепее мысли не придумаешь. Господи, что же делать?» Девушка понимала, что ребёнка оставлять нельзя, да и не так сильно она его хотела. Надя постановила для себя, что решит свою проблему сама, не обращаясь за поддержкой к подругам, и тем более не собиралась посвящать в это дело маму. Теперь надо было только решиться.
Через несколько дней солнце разогнало все тучи, вернуло лето и в город, и в души горожан. Радостные, свеженькие, энергичные, ярким солнечным утром спешили они по своим делам: кто-то на работу, кто-то гулять, кто-то по магазинам. И у всех, у всех вокруг всё было нормально в жизни! Им не надо было идти в больницу, раздеваться и ложиться под яркую лампу на операционный стол. Ну, наверно, нормально было. Может, у кого-то из них были проблемы и пострашнее, нежели некое недлинное вмешательство в недра организма под общим наркозом, но Наде здесь и сейчас было безумно страшно. Только сила воли подгоняла её вперед, все ближе и ближе к больнице. Она даже почти не думала о каком-то там микроскопическом комочке жизни внутри неё, который через несколько часов навсегда прекратит своё существование. Она ругала себя за то, что она такая глупая, беззаботная и безответственная, раз вообще допустила, чтобы это случилось! Вот Машка, а уж тем более Светка ничего подобного бы не сотворили! А она? Ничего себе, поразвлекалась с красавчиком несколько часов – и в наказание такие мучения! Не столько физические – она вообще никаких изменений в себе не ощущала – сколько моральные. И как же страшно, плохо быть одной, без поддержки, без ободрения, без смеха-колокольчика и эмоций Маши, без обдуманных, правильных рассуждений Светы!
Вот и больница, тяжелая дверь, пост охраны, турникет. Ещё не поздно развернуться и уйти. Уйти – и что дальше? Неизбежная нищета, ненужный орущий младенец, гора грязных памперсов? Нет уж, спасибо. Надо немного потерпеть, пересилить себя всего лишь до вечера, а вечером всё уже будет хорошо. Последние метры до двери кабинета врача. В полубмороке вошла, отдала документы.
– Идите в пятую палату, ложитесь на свободную койку, медсестра за вами придёт, – усталый, холодный, жёсткий голос доктора словно ударами молотка отдаётся в голове.
– Ах, да, не ела утром? – вопрос настигает, когда Надя перешагивает порог кабинета. Медленно, как в трансе, она отрицательно мотает головой. Сразу подкатывает тошнота.
Девушка идёт по коридору, испуганно разглядывая номера на дверях палат. Вот и номер пять. В палате восемь кроватей, занято две. На одной – молоденькая девчушка с громадными испуганными глазами, на второй – женщина средних лет, мечется, что-то бормочет не то во сне, не то в бреду. Надежда растерянно стоит посредине помещения, смотрит на женщину.
– Она уже всё, от наркоза отходит, – шепчет глазастая девчушка. – А ты тоже сюда за этим, да?
– Сюда вроде все за этим, – пожимает плечами Надя и садится на ближайшую кровать.
– Ой, я так боюсь, и не хочу, но меня мой парень заставил, говорит, рано нам ещё, надо для себя пожить, – девчонка тараторит не переставая, нервно всё что-то рассказывает, но Надя не воспринимает её речь, она словно застыла.
– Галкина, готова? Пойдёмте! – в дверь заглядывает медсестра. Трепещущая девчушка лихорадочно снимает одежду, заворачивается в простыню и выскальзывает из палаты, испуганно оглянувшись на Надю. «Блин, как в газовую камеру повели! Голую, – констатирует мозг. Она уговаривает саму себя. – Ничего, ничего, всех раздевают, потому что операционная и стерильно. Ты просто уснёшь и проснёшься, а потом всё кончится».
Проходит минут двадцать или тридцать, но кажется, что несколько часов, пять, шесть. В палату завозят каталку, на ней – молодая женщина, словно мёртвая. Длинные вьющиеся каштановые волосы свешиваются почти до пола. Две медсестры подхватывают простыню, на которой она лежит, и ловко сгружают-сбрасывают неподвижное обнажённое тело на кровать. Словно и не человека, а деревянную куклу. Небрежно накрывают простынёй, кладут на живот розовый резиновый пузырь со льдом. Одна приподнимает веки, проверяет зрачки, вторая щупает пульс. Волосы женщины стелются по растрескавшемуся линолеуму. Медсестры о чём-то тихо переговариваются, бросают взгляд на вторую женщину, которая уже почти очнулась и притихла, потом, ничего больше не сказав, уходят.