Бекстрём хотел опробовать на Гегурре одно рассуждение. Оно, конечно, было чисто гипотетическое, но одновременно в какой-то мере также базировалось на предварительных результатах его исследований. Если предположить, что ни сам король, ни кто-либо из его близких из дома Бернадотов никогда не владел данной вещицей. И в худшем случае, все обстояло так плохо, что именно Гримальди являлся нынешнем владельцем всей коллекции и, кроме того, заполучил ее таким образом, что на проведение какие-либо изысканий в этом направлении не стоило и рассчитывать. Если Бекстрём сейчас понял все правильно, подобное, пожалуй, означало чистую катастрофу для стоимости музыкальной шкатулки с Пиноккио и его носом.

– Я вспомнил твой рассказ о режиссере и его тапках, – сказал Бекстрём. – Если я все правильно понял, это должно ведь означать чистое бедствие для цены?

Гегурре не составило труда понять как сам вопрос, так и общее рассуждение. Естественно, замена трех поколений королевской династии на Марио Гримальди и его предков являлась крайне негативным фактором. Особенно, если некий объект попал к ним преступным путем.

– Катастрофа, наверное, слишком сильное слово, – сказал он, пожав плечами. – Но, в худшем случае, можно рассчитывать лишь на пятьдесят процентов от максимума. Само собой, также будет труднее найти покупателя. Многие учреждения и музеи, разумеется, станут осторожничать.

– Неужели все так плохо? – спросил Бекстрём с таким видом, словно у него украли половину состояния.

– Ну, конечно, это не катастрофа, но хорошего мало.

– Еще я спрошу тебя о другом, – сказал Бекстрём. – Икона с толстым монахом… Не мог бы я на время взять ее к себе домой.

«Сейчас надо спасать то, что еще можно спасти», – подумал он.

– Естественно, – сказал Гегурра. – Ты не обидишься, если я спрошу зачем?

– Я просто подумываю купить ее у тебя. Хотел лишь проверить сначала, как она будет смотреться у меня над диваном.

– Ради бога, – сказал Гегурра, не сумев толком скрыть удивление. – Я попрошу моего секретаря принести ее. Она стоит на складе.

Бекстрём и святой Феодор поехали прямо домой к Бекстрёму, где он пообедал, разглядывая жирного греческого прелата, стоявшего на кухонной мойке в нескольких метрах от него. Коричневые бобы и жареная свинина помогли ему утолить голод, а пара дополнительных рюмок водки стала просто необходимым подспорьем в ситуации, когда ему приходилось общаться с вороватыми священниками и макаронниками, которые беззастенчиво пачкали дерьмом чужие диваны и, ничуть не сомневаясь, могли позволить себе ограбить такого честного и крутого полицейского, как он сам.

После крайне необходимого ему послеобеденного отдыха он проснулся от звонка в дверь, а когда надел махровый халат и открыл ее, то сразу понял, что сейчас на него обрушилась настоящая катастрофа и что о домашнем покое, который он ценил превыше всего иного, теперь можно забыть.

К нему пришла мама Эдвина Душанка. Она также принесла с собой Исаака, и, судя по размерам клетки, где он сейчас сидел, ему не слишком хорошо жилось в гостях, поскольку, если проводить аналогии с местами человеческого обитания, он сейчас находился чуть ли не в одиночной камере следственного изолятора. В остальном же выглядел «подавленным», как сам мальчик при недавнем визите описал Бекстрёму душевное состояние попугая.

Душанка постаралась быть краткой. Несмотря на протесты своего сына, она решила вернуть птицу ее настоящему владельцу. Они были неподходящей компанией друг для друга и накануне на мероприятии, посвященном окончанию учебного года, опозорили не только самих себя, но и родителей Эдвина Слободана и Душанку.

– Проходи и располагайся, – предложил Бекстрём, махнув рукой в сторону большого кожаного дивана в своей гостиной. – Я могу предложить тебе что-нибудь? – продолжил он, щедрым жестом показав на старинный буфет, где за стеклом у него сего дня хранилась большая часть его достаточно дорогих крепких напитков.

Помня о том, что она сейчас собиралась рассказать, Душанка не отказалась бы от рома с кока-колой, большим количеством льда и с долькой лимона сверху. И, выполняя ее пожелание, Бек-стрём поспешил на кухню, где на всякий случай вооружился большой банкой чешского пива и водкой в рюмке русского размера.

– Я слушаю, – сказал он, наморщив лоб и придав своему лицу дружелюбное и участливое выражение, когда снова вернулся к своей гостье.

Днем ранее во время мероприятия, посвященного окончанию учебного года, Эдвин и его одноклассники получили возможность выступить и рассказать о своих увлечениях, а поскольку Эдвин ходил в «некоммерческую школу для особо одаренных детей», на праздник пришли по три родителя на каждого ребенка и по крайней мере один учитель на каждые полдюжины маленьких учеников. В классной комнате яблоку негде было упасть, и заключительным номером программы, практически ее всеми с нетерпением ожидаемой кульминацией, стало выступление Эдвина, когда он обещал показать публике, как можно научить попугая говорить.

Эдвин начал довольно резво. Предложил Исааку сказать «привет», объяснить, что он «умная птица» и констатировать, что «АИК – команда». Короче говоря, срывал смех и аплодисменты вплоть до долгожданного финала, когда Эдвин для начала рассказал, что попугая фактически можно научить произносить целые предложения размером до девяти слов и даже еще больше, если очень постараться.