2 апреля 1930 года было сорвано его выступление в институте имени Плеханова. А далее, уже и не вспоминая о том, какими всенародными были его похороны, надвинулось черною тучей посмертное замалчивание поэта и выдворение его из литературы. И не день-два оно длилось, а без малого шесть (!) лет. Что это было? чем объяснить? как такое понять нам, послевоенным школьникам, за партами заучившими наизусть сталинскую аттестацию «Маяковский был и остается лучшим и талантливейшим…»?

После неисчислимых грубых нападок на футуризм, не останавливавшихся в течение всех 1920-х годов, появилась и официальная дефиниция этого литературного течения как «порождения ущербного сознания дореволюционной деклассированной интеллигенции» (Малая советская энциклопедия. М., 1931. Т. 9. С. 507).

В 1933 году завершилось издание десятитомника Маяковского. И ни одного отклика!

С 1934 года стихи Маяковского не рекомендовано печатать, читать с эстрады и по радио, цитировать и анализировать в институтских лекциях. В театрах не позволено ставить его пьесы.

Тем удивительней, тем непонятней, как же все это совместить с тем, что говорилось на Первом всесоюзном съезде советских писателей, проходившем 17 августа — 1 сентября 1934 года. Вот что было сказано (и весь мир это услышал) в «Докладе Н. И. Бухарина о поэзии, поэтике и задачах поэтического творчества в СССР»: «Другой крупнейшей — и с поэтической стороны ярко новаторской — фигурой нашей поэзии является Владимир Маяковский (бурные аплодисменты; все встают)». Снова и снова аплодисментами писательский зал встречал и далее почти каждый пассаж докладчика, говорившего о Маяковском. И впрямь прорвало после долгого замалчивания.

Прерывая восторженное возбуждение участников съезда, не очень-то вдумывавшихся в то, что вещалось с трибуны, докладчик продолжил: «Этот буйный и колючий огромный талант с громоподобным голосом прорвался к пролетариату из кругов полумещанской литературной богемы и через футуристические бунты против заповедей и канонов, сухих заветов прошлого, могучими кулаками проломил себе дорогу в стан пролетарской поэзии, заняв в ней одно из самых первых мест». И далее: «Кубарем катились от него враги, а он грозно наступал, его поэзия рычала и издевалась, и росла пирамида творческих усилий этого мощного, оглушительного поэта, — настоящего барабанщика пролетарской революции (бурные аплодисменты). Маяковский дал так много советской поэзии, что стал советским „классиком“».

А теперь два слова о человеке, все это сказавшем. Академик Николай Иванович Бухарин, занимавший ряд высших партийных и государственных должностей, выступил в конце 1920-х годов против линии Сталина на применение чрезвычайных мер при проведении коллективизации и индустриализации, что не осталось без последствий: карьера «правого уклониста» резко пошла вниз, а в 1938 году он был расстрелян.

Продолжим о Маяковском. С 1935 года из учебников и хрестоматий цензурой были удалены его поэма «Владимир Ильич Ленин» и «октябрьская поэма» «Хорошо!». Оказывается, — ну и ну! — они «идеологически вредны». Из детских библиотек стали изымать и другие книги Маяковского.

Первая попытка разобраться, что же происходит с судьбой великого поэта, была предпринята группой тех, кто числил себя в его друзьях и почитателях. 24 ноября 1935 года на кремлевской квартире Я.С. и В. А. Аграновых (заметим: Яков Агранов — это начальник секретного политотдела ГПУ, тот самый, кто лично отдал приказ расстрелять Гумилева) собрались Лиля Брик, ее новый муж, «красный генерал» В. М. Примаков, Б.Я. и В. М. Горожанины (Валерий Горожанин — сотрудник иностранного отдела ОГПУ, с ним в соавторстве Маяковский однажды написал киносценарий «Инженер д"Арси»). К этой чекистской компании оказались присоединенными Всеволод Мейерхольд (поставивший пьесы Маяковского) с женой актрисой Зинаидой Райх. Все они собрались (или были собраны) для того, чтобы обсудить, как воспрепятствовать, как прервать враждебно растущее посмертное забвение имени и творчества Маяковского. И было решено: пусть Лиля Брик обратится с письмом к Сталину. Тут же был написан текст, теперь редко вспоминаемый и потому исчезающий из памяти, но навсегда остающийся историческим документом: в нем перечислены все вышеназванные подробности о шестилетнем забвении Маяковского.

Считавший себя близким соратником Сталина, чекист «Аграныч» (так с долей фамильярности называл Агранова Маяковский) вручил письмо вождю, и тот в декабре 1935 года наложил резолюцию, позже растиражированную прессой. В тексте главными были две фразы: «Маяковский был и остается лучшим и талантливейшим поэтом нашей советской эпохи», «Безразличие к его памяти и его произведениям — преступление». До сих пор еще не удалось никому найти доводы, коими можно бы истолковать эту никак и никем не ожидаемую, взрывную реакцию Сталина на письмо Лили Брик, прервавшую заговор молчания, перевернувшую с ног на голову всё, что до того вытворялось вокруг имени и наследия Маяковского. Сотни конференций о поэте прошли с той поры, учтены в библиографиях тысячи публикаций о нем, но нигде ясного ответа не сыщешь на вопросы прямые и, казалось бы, простые: почему враждебное замалчивание знаменитейшего поэта длилось не день, не два, а — шесть лет? «чего-то он (Сталин. — Т.П.) вдруг залюбил Маяковского? ‹…› Две волны двинулись почти одновременно: волна страха, смертей и несчастий, неслыханных даже для этой страны, — и волна посмертной славы Маяковского» (Ю. Карабчиевский).

Вслед за сталинской резолюцией последовало постановление ЦК ВКП(б), обязавшее все главные издательства страны наладить планомерный и многотиражный выпуск в свет десятков книг поэта. Тогда же была подготовлена «Памятка о реализации литературного наследства В. В. Маяковского», в которой предписывалось: «ускорить общий процесс издания книг Маяковского», «урегулировать вопрос о преподавании Маяковского в школах», «дать в печати ряд руководящих статей о значении Маяковского».

И началось нечто вроде состязания: кто раньше? кто больше? кто лучше? На сталинский стол чуть ли не ежедневно нарком Ежов и другие аппаратчики приносили записки, отчеты, докладные «об исполнении». Открылось время, о котором Пастернак сказал: Маяковского «насаждали, как картошку при Екатерине».

А теперь вернемся к поездкам Маяковского к русским эмигрантам. Его многочисленные выступления перед теми, кто не по своей воле оказался на чужбине, сыграли огромную роль в том, что многие из изгнанников пришли к утешительному для них осознанию: на родине далеко не все бездумно согласны с тем беззаконием, которому коммунистические власти подвергли миллионы россиян, — иных выслав, других сослав, посадив, казнив… И еще: страна живет наперекор политическим безумствованиям, она геройски защищается от посягательств, развивается надежными темпами, строит свое будущее трудами и усердием народа, жаждущего лучшей жизни, светлой судьбы.

И в заключение вспомним сказанное Эренбургом давным-давно, но очень современно читаемое нами теперь: «О Маяковском я думал и думаю; иногда спорю с ним, но всегда восхищаюсь его поэтическим подвигом. На статую не гляжу — статуя стоит на месте; а Маяковский идет — и по новым кварталам Москвы, и по старому Парижу, по всей нашей планете идет с „заготовками“ — не новых рифм, а новых дум и чувств…» (Эренбург И. Люди, годы, жизнь. М., 1990. Т. 1. С. 267).

Когда в 1993 году отмечалось 100-летие поэта, впервые было оглашено мнение, воспринятое как чудовищное, но — возможное, которое зналось и прежде, но опасливо утаивалось: «Если бы Маяковский не погиб в 1930 году, он погиб бы в 1937-м, а то и раньше» («Литературная газета». 1993. 14 июля. № 28). Всё так, как это и случилось с тысячами деятелей культуры, вовсе не возражавшими называться «советскими» и даже певших осанну главному казнителю, лично подписывавшему расстрельные списки (таких списков в архивах 357). И далее в той же «Литгазете» читаем также не вызвавшее возражений ни у кого, с чем согласимся и мы: «Маяковский — самая трагическая фигура в истории русской поэзии. ‹…› Бескорыстный, безупречно честный поэт, Маяковский своим смелым талантом прочно застолбил себе почетное место в русской и всемирной поэзии. И какие бы перемены и передряги ни ждали нашу родину в грядущем — никто не сможет сбросить Маяковского с корабля современности в море забвения. Он на этом корабле — навсегда».