Планы настолько увлекательны, что я решил теперь жить до тысячи лет! Жить хотя бы затем, чтобы не токмо фашистам, но и недругам нашим иным показывать кукиш: «Зрите, господа лабазники, чем стала российская колымага! Зрите и разумейте!».

Помнится, перечитывая это письмо, он всегда ловил себя на мысли о том, что профессор Агафонов и учитель Яков Иванович Городенко, в сущности, очень близки друг другу.

И вот — Якова Ивановича на стало. Как бы он, командир «Зоревого», ни торопился теперь в Стожарск, уже не застанет он там своего учителя.

Но разве Городенко ушел бесследно? Разве не будет он жить по-прежнему в каждом ученике? Да что там в ученике — в каждом хорошем сердце!

«В каждом хорошем сердце», — где он слышал эти слова? Смутно припомнил лед залива… Нет, не тогда: на льду была ведь горячка, а мысли в горячке — только вторичные: они не рождаются, а воскресают. Значит, раньше?.. Ага, вспомнил: об этом не раз повторял на уроках Яков Иванович. Рассказывая о плаваниях Лисянского и Крузенштерна, о Миклухо-Маклае и Пржевальском, Яков Иванович любил говорить: мужество, верность мечте и поэзия подвига — вечны, ибо вновь и вновь загораются в каждом хорошем сердце.

Он побывает в Стожарске, обязательно побывает. У своих земляков, у Анны Сергеевны, у милой, обидчивой Люськи… А этот секстан, который когда-то принадлежал капитану дальнего плавания Великанову, затем перешел к Городенко, а ныне — к нему, он подарит, когда состарится, Тополькову. А может быть, Петрику Лемеху. Или сыну: ведь будет же род на земле Лаврухиных — матросов и мореходов!

Колокола громкого боя напомнили командиру о том, что пора выходить в море. Он поднялся, потянулся к реглану. Но внезапно, словно о чем-то вспомнив, замер, затем нажал на кнопку звонка. Когда в дверях появился вахтенный рассыльный, приказал:

— Попросите ко мне лейтенанта Тополькова.

Он слышал торопливые шаги лейтенанта на трапе и едва удержал улыбку, увидев его зарумянившееся лицо, «А ведь Зое Каюровой, — подумал с теплотой, — Топольков, наверное, кажется воплощением книжной моряцкой суровости».

— Садитесь, лейтенант, — пригласил капитан третьего ранга. И, закурив, тихо сказал: — Умер мой школьный учитель. Оставил в наследство вот этот секстан, путевые карты «Потемкина»… А в последнем письме, — его тоже вложили в посылку, — сообщил мне Песню синих морей…

Командир поднялся, вздохнув, зашагал по каюте!

— Удивительное дело, — промолвил он, — эта Песня являлась нескольким людям. И всем — почти одинаково, — Остановился возле иллюминатора, долго смотрел в море, затем добавил задумчиво — Видимо, большие мечты людей отличаются одна от другой лишь в частностях.

По крашеному подволоку каюты скользил тени забортных волн. Где-то за переборками, набирая обороты, усиливали гул электромоторы. И, словно предчувствуя близкое плавание, эсминец все круче раскачивался на зыби.

— Сегодня невольно многое вспомнилось, — медленно возвратился командир к Тополькову. — Детство, родной городок и все, что связано с домом на Лиговке…

— На Лиговке? — поспешно переспросил Сергей и тут же спохватился, что прервал старшего, извинился, виновато умолк.

— Не удивляйтесь, лейтенант: адрес, записанный в вашем блокноте, имеет свою предысторию. Впрочем, как всякая молодость… И знаете, что захотелось вам пожелать? Дорожите дружбой с Зоей Каюровой — кажется, так зовут эту девушку? Берегите ее. Человек никогда не знает, с какого шага начинается счастье. — Заметив, как покраснел и смутился молодой офицер, капитан третьего ранга тронул его плечо, доверчиво произнес: — Если хотите, пусть это будет советом не старшего, не командира эсминца, а вашего сверстника — простого стожарского парня Кольки Лаврухина про прозвищу Робинзон, Ему верить можно, я знаю, — улыбнулся он. — А теперь, лейтенант, пойдемте на мостик: время сниматься с якоря.

Отголоски шторма гудели у ветроотводов, взмывали кверху, натягивая, как струны, сигнальные фалы. В дальномерах, в антеннах локаторов они набирали голос, звучали уже откровенно гремуче: мелодией беспокойного моря Баренца. Небо, мутное и глухое, неслось куда-то на юг, и рядом с ним казался ничтожно малым мостик эсминца. Но за мостиком, в глубине корабля, дрожали от нетерпения сопла турбин, с трудом удерживая взаперти тысячи лошадиных сил. И потому тесный клочок корабельной палубы под ногами вдруг становился воплощением самой незыблемой прочности. Переговорные трубы, заждавшись команд, вытягивали медные шеи навстречу вахтенным. Сбросив жесткую робу чехлов, инклинометры жадно вдыхали соленую свежесть.

— Разрешите выбирать якорь? — обратился вахтенный офицер к Лаврухину. Командир согласно кивнул, но внезапно поправился: — Впрочем, отставить! — И тут же добавил; — С якоря будет сниматься лейтенант Топольков.

Сергей обомлел. Вот оно — то, к чему стремился он всю свою жизнь! Может быть, с этого шага и начинается счастье?.. Глазное — не волноваться, действовать спокойно и рассудительно… Сколько на клюзе метров якор-цепи — сто пятьдесят? Значит, корабль в конце съемки окажется кабельтовых в пяти от острова… Глубины надежные. Сразу скомандовать: «Лево руля», — чтобы вывести «Зоревой» на фарватер. Ход — правым двигателем, если обоими — только враздрай. И не забыть подавать команды сигнальщикам о флагах и шаре: ведь следом за ними снимается «Звонкий».

Команды отдавать четко и громко, твердым голосом… Волю собрать в кулак… Не отвлекаться, помнить об острове… Интересно, есть у него глазомер?