У него есть множество сородичей, но они ничего не слышат. Он ничего не может им сообщить. Как ему, должно быть, одиноко!

– Наверное, и сейчас он плывет где-то в море, поет, пытаясь донести до кого-то свой голос, который никто не может услышать.

После тех зимних каникул мать и отчим стали часто запирать меня в наказание в гостевом туалете. Время наказания все удлинялось, и в конце концов мне пришлось не только есть, но и жить там. Я закрывала унитаз крышкой и спала, сидя перед ним, обхватив руками колени, всем сердцем ожидая момента, когда мне откроют дверь. За стеной находилась ничем не стесненная, но недосягаемая веселая семья. Если я, сходя с ума от одиночества, начинала громко рыдать, дверь распахивалась, и меня били. А время заточения продлевали.

Иногда, потеряв надежду, глядя на лунный свет, проникавший внутрь через маленькое окошко, я начинала разговаривать с кем-то, кто так же сидел под таким же светом. Наверняка ведь не только мне так одиноко. Мне становилось чуть-чуть легче при мысли о том, что мой голос достигнет кого-то. Голос пятидесятидвухгерцевого кита.

– Ы-ы-ы, – прозвучало рядом, и я вздрогнула.

Мальчик прижал рукой ухо, в котором был наушник, и плакал. Он сжал челюсти, и наружу вырывался сдавленный звук. Ребенок дрожал всем телом, и я погладила его по спине.

– Можешь плакать вслух. Не волнуйся, здесь, кроме меня, никого нет.

Я снова и снова гладила его тоненькую, костлявую спину, которую сотрясала такая дрожь, что даже зубы стучали, и все равно он сдерживался и не плакал в голос.

– Знаешь, я все это время думала про твое имя. Ну не могу я звать тебя Паразитом. А вот сейчас придумала. Можно, я буду звать тебя Пятьдесят Два, пока ты не скажешь мне, как тебя по-настоящему зовут? Я буду слушать твой пятидесятидвухгерцевый голос, который никто не слышит. И буду очень стараться! Так что ты говори – говори теми словами, которыми можешь. Я все выслушаю!

Мальчик вздрогнул от удивления и обернулся на меня. Его прозрачные в свете луны глаза были полны слез. Глядя в эти красивые, словно озера, глаза, я улыбнулась.

– Я тоже когда-то говорила пятидесятидвухгерцевым голосом. Очень долго его никто не слышал, и только один человек однажды смог.

И почему я тогда не поняла, что он – моя духовная пара? Как же я не заметила, что нас свела судьба? А когда его не стало – было уже слишком поздно.

– Возможно, у тебя тоже есть сородичи, может быть, их целая толпа где-то в этом мире. Наверняка они есть. И я отведу тебя к ним так же, как когда-то отвели меня.

Я не смогла услышать голос того, кто услышал меня и спас. Ах, если бы я слушала его, если бы я ощутила его всем своим телом, может быть, тогда бы не сидела сейчас здесь.

То, что я сейчас стараюсь сделать для этого мальчика, – искупление по отношению к тому голосу, который в свое время я не услышала. Я пытаюсь избавиться от ощущения неизбывной вины… Ну и пусть! Пусть я пытаюсь найти Ану замену, пусть я не искренна, но все-таки хочу спасти этого мальчика. Если мне это под силу.

Пятьдесят Два посмотрел в небо. А потом медленно открыл рот. Слабый плач, безнадежнее, чем у новорожденного младенца, растворялся в ночном небе.