Сегодня, в сумерки, я шёл к вашему дому. Я знал, было ещё очень рано, но я надеялся: может случиться, я увижу Вашу тень в окне Вашего дома. Но нет. Все окна Вашего дома темны. Они закрыты. Все шторы спущены, и ни одна из них не была хотя бы чуть прозрачной. Но всё же это был Ваш дом. Ваши окна и Ваши шторы. За ними были Вы. Вы могли их касаться, проходя мимо. Вы одевались к балу. Я – невидим для Вас – стоял совсем близко. Сгущались сумерки, я смелел и подходил всё ближе. В эту ночь все заняты приготовлением к встрече с новым счастьем, и я мог быть уверен, меня никто не видит, никто за мною не наблюдает. Впрочем, моим решением умереть в полночь я был уже отрезан от земли. Я уже почти не существовал с теми и среди тех, кто намеревался встречать новое счастье. Никем не видимый, я мог позволить себе всё: я нежно гладил ладонью стены Вашего дома, зная, что где-то близко находитесь Вы. Моё место на земле – здесь, под Вашим наглухо закрытым окном, у Вашей запертой двери. «Нет. Невозможно». Эти два слова я видел написанными Вашей рукой. Пусть так. Но это – Ваш дом. То – Ваши окна. И это – Ваша дверь. Это Ваш свет над дверью у входа. О какое волшебство! Ведь если б во всём этом не было Вас, эта улица была бы просто улицей, этот дом – одним изломов в ней и волшебный лунный матовый свет над входом – просто электрической лампой. И это всё, и мир весь были бы пусты. Я прошёл бы мимо, ничего не заметив. И кто был бы я? Ничтожен, как все, кому в этой жизни не случилось любить. И слеп, и ничтожен. Бедняк, одинокий телеграфист, окончивший городское училище с наградою первой степени: сочинения Жуковского и Похвальный лист. Жалкий мечтатель, без предмета, о чём мечтать. Но Вы для меня превратили мир в волшебство, и я уже не жалок: моя жизнь освещена была Вашей красотою. Я не смешон, я почти велик, как не смешон и как велик халдейский звездочёт, в тёмную ночь одиноко и тайно поклоняющийся прекрасной звезде. В нём всё измеряется уже не им самим, а ею.

И я поклоняюсь, подобно ему. Ваш дом – центр моей вселенной. Я стою на священной земле. К этому свету над дверью обращён мой благоговейный восторг. В сумерках я становлюсь на колени у ступеней Вашего крыльца и здесь молитвенно я предлагаю Вам мой новогодний подарок – мою жизнь. Это всё, что я имею. В знак решения я прикоснулся ладонью к ступени крыльца. Каменная, она обожгла меня холодом.

Но почему умирать? – Вы могли бы спросить, если бы я был достоин Ваших размышлений. К чему такое решение? Жизнь с неразделённой любовью имеет и свою прелесть. Телеграфист мог бы жить, издали обожая… Я ответил бы: «Нет. Невозможно». При нашем общественном строе красивые женщины принадлежат богатым мужчинам. Любовь человека моего класса к даме Вашего общества неизбежно приобретает оболочку комедии. Она не могла бы длиться, не быв замеченной зубоскалами нашей почтово-телеграфной конторы. Ваше имя произносилось бы вслух. При нашем общественном строе нет плоскости, на которой, хотя бы тенью, я мог бы следовать за Вами: всякий мой шаг явился бы наглостью и оскорблением. Для Вас нет возможности заметить и оценить (не говоря уж о том, чтоб полюбить) меня.

Итак, Вы не можете снизойти с небосклона, я не могу подняться до Вас – и я отказываюсь от всего остального в мире.

Что – без Вас – могла бы дать мне жизнь? Я мог бы, пожалуй, жениться на одной тут вдове, у которой есть дом, огород и дойная корова. Идя утром в контору, я разносил бы в бутылках парное молоко. Я ещё мог бы выиграть в приказчичьем клубе рублей сто в лото. Я мог бы купить гитару и летом, на крыльце, после ужина, петь тенором романсы о любви. Вы видите, как я ограничен обстоятельствами жизни? Не заказать ли ещё – после выигрыша – и новую шинель у портного Петровича, он славную сшил брату Башмачкину. «Нет. Невозможно». Поклонник звезды, я отказываюсь от вдовы, гитары, лото и коровы. Я умру в моей старой шинели.

В Вашем доме часы пробили десять – и я вздрогнул от счастья: мы вместе слышали эти десять ударов. Я скоро увижу Вас. Уже начинается праздник. Раскрываются двери, раздаются весёлые голоса, люди идут и едут. Скоро появитесь Вы. Но постепенно рассеивалось, замолкало оживление улиц – Вас не было. Под всё темнеющим небом, высоким-высоким, словно оно отходило от меня, отодвигалось, я стоял, то показываясь из-за угла, то прячась за углом Вашего дома. Вы всё не выходили, и, как в агонии, я кружился на месте.

Наконец!

Сперва подали лошадей к Вашему крыльцу. Я перебежал через улицу, чтобы стать напротив входа, чтобы лучше всё видеть. Вы появились. Широко распахнулась дверь, и выбежали испуганные, торопливые слуги. Один держал дверь открытой для Вас, другой побежал к саням распахнуть полость. Громко кого-то браня на ходу, появился Ваш муж, как полагается в сказке – чудовище: с лицом серого мопса, с глазами лягушки – навыкат, с походкою гиппопотама. Он шёл, и под ним гнулась земля.

Затем появились Вы.

Вы шли от крыльца, почти не касаясь земли. Вы спешили, словно убегая из дома. Вы шли, слегка приподняв лицо, не глядя на землю. Лицо Ваше было бледно и нежно и светилось тем же загадочным светом, что и над Вами луна. В лунном свете Вы казались прозрачной. Вы светились, и Ваши сияющие туфли оставляли мерцающий серебряный след на снегу. Ваше платье, накидка и шарф плыли за Вами, как облако, зацепившись случайно, на ходу, за Ваши плечи.

Я – о, с каким восторгом! – увидел, что Вы наступили на то место ступени, где я коснулся ладонью, предлагая Вам жизнь в новогодний подарок. Вы заключили решение.

Я не совершил никакого безумства. Я не простёр к Вам рук. Я не бросился к Вашим ногам. Я не двинулся. Я не вскрикнул. Даже и тень моя не коснулась Вашей тени, не упала на Вашей дороге.

Ваш муж выругал кучера. Вы отвернули лицо, закрываясь шарфом. И мне казалось: если б, так отвернувшись, Вы не закрыли лица шарфом, Вы могли бы заметить меня.

Но понеслись Ваши кони и умчали Вас. Слуги ушли. Дверь закрылась. Свет над входом погас. Гасли, бледнея, Ваши следы на снегу. Всё темнело, всё гасло, всё таяло. Огонь оставался только во мне, в моём сердце.

Я уходил. Я не мог медлить. Я должен был закончить это, уже начатое, письмо к Вам. Я решил быть готовым к полуночи.

Я – дома. Я заканчиваю письмо. Я выйду из дома в двенадцать. Умирая, я хочу видеть звёзды и, упав, коснуться земли: всё же земля была мне какою-то матерью, и по ней ходили и Вы.

Всё вокруг необыкновенно тихо. Из нашего бедного дома тоже все куда-то ушли встречать скаредный, жалкий Новый год бедняков.

Прощайте, Саша! Мне невозможно было приблизиться к Вам в жизни, я приближаюсь к Вам в смерти.

Я не ожидаю быть там, где «праведники сияют, яко светила». И всё же там, где я буду, в той тёмной области, куда отходят умершие от неразделённой любви, – там, я предчувствую, я уже почти знаю наверное, даётся и нам какая-то сила. Сегодня же, Саша, Вам это будет явно. Знайте: когда Вы подымете Ваш бокал в полночь, Вы не выпьете его. Моя воля остановит Вашу руку: Вы уроните бокал – вино прольётся. Этим жестом Вы прервёте мою жизнь: я умру в полночь не от пули моего револьвера, но от движения Вашей вздрогнувшей руки. Я буду видеть эту руку судьбой над собою, Саша! Этот миг будет значить, что где-то выше, вне этой жизни, есть иной мир, где встречаются воля и воля, и наши воли там встретились, и моя, сосредоточенная на одном, оказалась сильнее Вашей. Я з а с т а в л ю Вашу руку подняться надо мною и прервать мою жизнь. Вы же прикажете подать Вам д р у го й бокал.

Это всё. Закончен мой рассказ о любви, моя жизнь. Да, ещё нужно добавить: моё имя – Вадим Голоскевич.