И сел ждать, когда вырастет дерево…
«Generation „П“» (1999) Виктора Пелевина, один из наиболее заметных русских романов своего времени, – образец антиутопического мышления конца века. В середине 1980-х, с началом горбачевских реформ, русские писатели стали все более открыто развенчивать мифологию социалистической утопии. Именно в эти годы жанр антиутопии вышел в литературе на первый план. Распад советской империи казался неотвратимым, и появились пародийные изображения социалистического эксперимента, равно как и более мрачные произведения, окрашенные предчувствием опасности, которую таило в себе крушение советского государства. Писатели горбачевской эпохи, выбирали ли они главным образом сатирическую тональность (как, например, Владимир Войнович, Михаил Веллер и Василий Аксенов) или более грустную ноту (как у поздних Стругацких), пытались переосмыслить прошлое и разглядеть возможные пути развития страны в будущем. Такие попытки продолжились и после падения советского режима.
«Generation „П“» знаменует собой веху в эволюции жанра антиутопии в России57. Если антиутопии, написанные в эпоху перестройки, в том числе роман самого Пелевина «Омон Ра» (1992) и его ранние рассказы из сборника «Синий фонарь» (1991), посвящены в основном деконструкции советской «утопии» и прогнозам, связанным с распадом страны, то «Generation „П“» стал первым значимым произведением постсоветской эпохи, поднимающим тему влияния потребительского капитализма и глобальной поп-культуры. После болезненного крушения Советского Союза, когда эйфория девяностых испарилась перед лицом наставшей суровой экономической реальности, а на смену советскому идеологическому контролю пришел не менее настойчивый диктат рынка, дивный новый мир внушал все меньше оптимизма. Авторы антиутопий обратились к «потребительской мечте» как единственному уделу российского общества.
Роман «Generation „П“» задал параметры современной ему критики технологического консюмеризма, предвосхитив более поздние произведения Пелевина, равно как и настоящий шквал антиутопических текстов, созданных за первые двадцать лет нового тысячелетия Василием Аксеновым, Дмитрием Быковым, Александром Гарросом и Алексеем Евдокимовым, Ольгой Славниковой, Гари Штейнгартом, Вячеславом Рыбаковым, Юлией Латыниной и другими. Книга Пелевина, ставшая современной классикой, одновременно продолжает традицию жанра антиутопии и разрушает его парадигмы – перед нами многогранный критический взгляд, в котором, несмотря на непременную иронию и отказ от любых претензий на авторитет, чувствуется более глубокий скепсис в отношении общества, чем в предшествующих образцах этого жанра, отличающихся большей серьезностью58.
Жанру антиутопии присущ ряд характерных признаков: изображение порочного устройства общества; эффект остранения и/или элемент фантастики; диалог с наследием (анти)утопической мысли; обращение к таким темам, как контроль над сознанием/телом, технический прогресс, противостояние коллективного и индивидуального, разума и воображения или искусства, урбанизма и природы59.
Если говорить о наиболее известных антиутопиях ХX века, «1984» Джорджа Оруэлла появилась прежде всего как реакция на тоталитарные режимы СССР и Третьего рейха, тогда как Олдос Хаксли в романе «О дивный новый мир» сосредоточился главным образом на потреблении, развитии технологий и «психологической нищете масс»60 в «век джаза»61. Евгений Замятин, главный предшественник Хаксли и Оруэлла, романом «Мы» (1920–1921) откликнулся как на нарастающие в Советском Союзе тоталитарные тенденции, так и на механистическую культуру Запада. Оруэлл рисует картину жесточайшей диктатуры, карательной системы, прибегающей к физическим и психологическим пыткам, вездесущего полицейского надзора, культа личности и низкого качества жизни. Хаксли обличает жадность и попытки ее облагородить62.
В «Generation „П“» Пелевин, критически изображая постсоветское общество потребления, отталкивается не от классического образа тоталитарного государства, созданного Оруэллом, а от мира Хаксли, где люди поклоняются «господу нашему Форду». Взросление главного героя романа Вавилена Татарского приходится на эпоху распада Советского Союза. В юности он мечтал стать поэтом и учился в Литературном институте. После распада страны он сначала устраивается на скромную должность продавца, а затем работает копирайтером, задача которого – сочинять рекламные слоганы для российских фирм на основе новейших американских рекламных технологий. К концу романа он ведает всей рекламой в России и превращается в своего рода медийное божество. Процветающий рекламный бизнес Татарского – злая пародия на превращение России в капиталистическую страну. Общество являет собой гротескную картину: всем заправляют наркодилеры, швыряющие деньгами нувориши, зловещие дельцы-мафиози и любители темных политических интриг.
Как и роман Хаксли, «Generation „П“» – язвительная сатира на культурную деградацию и безудержное потребление. В изображенную Пелевиным постсоветскую Россию внезапно хлынул поток западных товаров и медиа. В обществе, существующем на фоне бесконечных мыльных опер и бессмысленных рекламных кричалок, тайно господствует тоталитаризм, только инструментом тотального контроля служит уже не грубая сила, а насыщение масс продуктами поп-культуры, позволяющими неявно управлять обществом. Личность растворяется в однородной отупевшей массе. Не надо пытать Уинстона Смита, заставляя его полюбить Большого Брата: у постсоветских Уинстонов Смитов нет ни времени, ни сил сопротивляться – они поглощены неумолимым оборотом капитала. Больше никаких пятиминуток ненависти, пыточных камер и подавления сексуальности. Общество теперь строится на новых основаниях: грубом материализме, одуряющих популярных развлечениях, китче, разрушающем историческое и культурное сознание, и процветании коррупции.
Важная роль в этой системе отводится телевидению. Предпослав роману в качестве эпиграфа цитату из Леонарда Коэна о «безнадежном экранчике», Пелевин начинает анализ воздействия продвинутых медийных технологий на современного человека63. Как объясняется в псевдонаучном трактате, приписываемом духу Эрнесто Че Гевары, телевидение превращает людей в Homo zapiens (от слова
Смене изображения на экране в результате различных техномодификаций можно поставить в соответствие условный психический процесс, который заставил бы наблюдателя… управлять своим вниманием так, как это делает за него съемочная группа. Возникает виртуальный субъект этого психического процесса, который на время передачи существует вместо человека. ‹…› Переходя в состояние Homo zapiens, он [телезритель] сам становится телепередачей, которой управляют дистанционно64.
Люди превращаются в клетки организма, который в древности именовали мамоной или «оранусом» (русский эквивалент звучит менее возвышенно – «ротожопа»)65. Задача каждой человеческой клетки – пропускать деньги внутрь себя и наружу. В процессе эволюции у орануса развивается примитивная нервная система – медиа. Нервная система передает «вау-импульсы», управляющие деятельностью клеток-монад: оральные (побуждающие клетку поглощать деньги), анальные (побуждающие ее выделять деньги) и вытесняющие (пресекающие все психические процессы, которые могли бы помешать человеку отождествлять себя с клеткой орануса). Многократно подвергаясь воздействию телевидения, человеческий ум начинает генерировать эти импульсы без внешнего стимула. Каждая монада раз и навсегда включается в цикл потребления и выделения – вечный двигатель консюмеризма.
Человеческая личность исчезает, растворяясь в зловещем коллективе капитала. Так как у клеток орануса уже нет никакой внутренней жизни, единственный способ самоопределения для них – покупка товаров, рекламируемых по телевизору. Подлинное «я» заменяется иллюзорным – так называемой идентичностью (англ.
Как утверждает «Че Гевара», превращение Homo sapiens в Homo zapiens – беспрецедентный перелом. Впервые в истории человечества с помощью нового «категорического императива» – необходимости поглощать и выделять деньги – удалось решить проблему, над которой бились репрессивные режимы прошлого: уничтожить человеческую личность. Трактат Че Гевары, пародийно сочетающий в себе диалектический материализм, буддизм и буржуазную критику консюмеризма ХX века, для полноты картины разбавлен еще Иммануилом Кантом. Размышления Че о былом дуализме, порожденном произвольным делением мира на субъект и объект, намекают на переосмысление Кантом в «Критике чистого разума» (1781) картезианской дихотомии субъекта и объекта знания. Новая система превосходит коперниканский переворот Канта, вовсе избавляясь от субъекта знания.
Анализируя процесс превращения Homo sovieticus в Homo zapiens, Пелевин во многом опирается на западную критику (как в художественной литературе, так и в теоретических работах) эпохи электронных технологий с ее массовым подчинением норме и безграничными возможностями для манипуляции сознанием. «Generation „П“» встает в один ряд с европейскими и американскими романами конца ХX века, авторы которых вслед за Хаксли изображают облагораживание жадности и скрытые формы контроля в современном обществе. К числу таких романов относятся «Винляндия» (
В «Generation „П“» прослеживаются и отголоски западной критической теории. Пелевин доводит до предела идею Бодрийяра о политических симулякрах и изображает Россию, где реальность исчезла67. Но в то время как Бодрийяр оставляет место для метафорического прочтения его провокационного тезиса о войне в заливе, предполагающего, что, помимо виртуальных военных действий, населению показывают и некую условную реальность, у Пелевина постсоветские политики буквально бестелесны. «Generation „П“» не воспроизводит и не упрощает Бодрийяра, а скорее реализует его концепцию буквально и доводит ее до логического завершения. Это излюбленный прием Пелевина, отражающий его склонность к реализации метафоры в фантастическом жанре68. Выясняется, что и правительство в стране виртуальное: высокопоставленные чиновники – цифровые проекции на телеэкране, чьи движения прописаны копирайтерами. В этом мире оказывается, что дефолт 1998 года произошел в результате саботажа копирайтера, полностью стершего виртуальное правительство69. Обыгрывается и выражение «критические дни», в 1990-е годы звучавшее в рекламе
Пелевин доводит до предела и тезисы Маркузе о тесной связи политики с медиа, а субъекта – с его функцией в современном обществе. В «Generation „П“» медиа буквально тождественны политике, а субъект – товарам. Медиамагнаты создают симулякры политиков, а потребители на вопрос: «Кто я?» – отвечают: «Я тот, у кого есть X, Y и Z». Для Homo zapiens «ответ на вопрос „Что есть я?“ может звучать только так: „Я – тот, кто ездит на такой-то машине, живет в таком-то доме, носит такую-то одежду“»70. Как и в теории репрессивной толерантности Маркузе, в развитом индустриальном обществе толерантность в первую очередь служит прикрытием для таких форм политической диктатуры, как неолиберальная эксплуатация, массовое промывание мозгов средствами медиа и обман рынка. В романе Пелевина рынок самодовольно поглощает как искусство, так и псевдоискусство, навязывая нейтральное отношение и разрушительную толерантность. Система подрывает все разновидности оппозиции и обращает их себе на пользу.
Перекликаясь с западной критикой технологического консюмеризма (Бодрийяром, Франкфуртской школой), «Generation „П“» вместе с тем обладает чертами, отличающими его от хорошо знакомых нам сегодня работ европейских и американских теоретиков о вездесущем потреблении и всемогущем технологическом контроле.
Существенно, что Пелевин изображает не сложившееся общество потребления, а болезненное вступление России в мир товаров, поставляемых механизмами рынка. Своим эффектом «Generation „П“» во многом обязан умелому изображению культурного разрыва. Рисуя насильственное навязывание чуждого образа жизни, Пелевин придает еще большую рельефность гротескной картине потребительского общества. Иначе говоря, хотя многие черты в романе отражают специфику российских реалий 1990-х годов, гротескный инфантильный капитализм страны скорее утрированно отражает жизнь по законам рынка в остальном мире, чем отклоняется от этой модели.