Настоятель Мангазейского мужского монастыря отец Дионисий принял нас с царскими почестями. Накормил от пуза, напоил. Выспались мы без привычной речной и морской качки на твердой земле.

Тело мертвого царевича монахи унесли в отдаленную келью, где покойников по древней традиции, пришедшей к нам из Египта, превращали в нетленные мощи.

Монастырь, как голубь – Божий посланник. Белел на крутом берегу, под которым гостеприимный настоятель провожал своего царя, видать, в последний путь.

– По Енисею для вас дорога закрыта, – предупредил государя отец Дионисий. – Забирайте влево и вверх по Нижней Тунгуске. Там такая глухомань, что вовек не сыщут.

– Спасибо на добром слове и за приют спасибо, – поблагодарил царь, а затем добавил. – Вот, Дионисий, оставляю тебе самое дорогое, что у меня осталось, – своего сына. Чиста была душа его, ум был не по годам остер, и рода он великого, но принял смерть мученическую, почитай в младенчестве. Сохрани его мощи, и низойдет на твой храм, твой приход неземная благодать. Да помо?кет он вам пережить антихристово лихолетье. Может, одумаются аспиды и поймут, наконец, что с нами не воевать, а дружить надобно. Но где уж там! Власть и золото всем глаза позастили. Молись, владыка, за упокой души сына моего, а он своей святостью грехи наши тяжкие искупать будет.

– Но как же величали твоего сына, царь? За кого молиться? За Павла? – переспросил святой отец.

– Не произноси это аспидское имя. Отпрыску самозванцев еще воздастся. И не одному, – уверенно сказал государь, словно подсмотрел будущее. – В семье мы его называли Данияром. А при рождении крестили Василием. Вот за святого мученика Василия Мангазейского и возносите Господу свои молитвы.

– И еще у меня к тебе, владыка, просьба, – сказал царь тише, отводя настоятеля в сторону. – На моей ладье бесценный архив, доставшийся мне от пращуров. Дорога нам предстоит дальняя и опасная. Не приведи Бог, достанутся самозванкиным прихвостням древние книги и манускрипты. Сожгут же, ироды. У них же теперь своя история, в которой нам нет места. Сохрани, владыка, эти реликвии. На тебя вся надежда.

– Не переживай, государь. Есть у меня тайный схорон, про него только Богу и мне известно. Вели казакам нести свои сокровища. Я провожу.

Прав оказался священник, на Нижней Тунгуске нас никто не преследовал. Испугались супостаты лезть в лесную тундру за нами.

Но и нам пришлось несладко. Плыть против течения по капризной реке – испытание не из легких. На перекатах ладью тянули на веревках, как бурлаки. Причем в общую упряжь вставали и я, и даже царь, не гнушаясь тяжелой работой. Троих казаков оставили мы на тунгусских берегах. Двоих задрал медведь, а третий сам свалился с ладьи от усталости и утоп.

В верховьях реки из‑за мелководья нам пришлось бросить ладью. Еще триста верст мы пробирались пешком таежными тропами до Байкала.

На берег священного моря вышли под вечер. Вчетвером. Государь, я и еще два казака. Смеркалось. Усталое солнце клонилось к горизонту, оставляя на бескрайней водной глади свой сверкающий след. Желтели листья берез и осин. Стоял сентябрь. Байкал тяжело вздыхал, выбрасывая на берег ленивую волну.

На душе стало торжественно и спокойно. Я прикрыл глаза, заряжаясь мощью от великого моря.

– Наконец-то я нашел себе пристанище, – произнес государь и направился к набегающим на берег волнам.

Я и опомниться не успел, как мой повелитель, не сбавляя шагу, вошел в воду и продолжал идти все дальше в глубину, пока не скрылся вовсе.

Мы с казаками завороженно смотрели на то место, где пучина седого Байкала сомкнула свои воды над последним ордынским ханом и царем непризнанной Московии.

Мир его праху!

Вскоре я расстался с казаками. Служивые попросили отпустить их домой, в Тобольск, прослышав от местных жителей, что простой народ новая власть не трогает. Я отпустил их к женам и детишкам, а сам продолжил свой путь на восток.

Как тать лесной, пробирался я по уссурийскому тракту, всякий раз прячась на обочине, услышав конский топот или скрип телеги. Села и остроги я обходил ночами стороной. Питался грибами и ягодами. Иногда подстреливал из ружья белку или зайца. большого зверя жалко Выло изводить, что Вы накормиться одному.