Она вскидывает пистолет. Черное дуло смотрит в глаза Самарину. Ему страшно, он сглатывает, но остается стоять.
– Только я – за тебя. Все остальные – против. Даже ты сама. Меглин тобой манипулирует…
– Хватит!..
– Он втягивает тебя в свое сумасшествие, а ты боишься это признать, ведь это разрушит твою картину мира!
Он подходит ближе и почти упирается лбом в ствол.
– Я не уйду. Я буду за тебя биться.
– Почему?
– Потому что ты мне доверилась. Потому что у тебя никого нет.
Есеня медленно опускает пистолет.
– Просто звони мне. Держи меня в курсе, и я постараюсь помочь. Тебе. И ему.
Есеня садится в машину. Уезжает. Самарин возвращается к шоссе.
Захудалый театр. Двое молодых артистов на сцене – в черных трико, с раскрашенными лицами: половина лица Макса выкрашена черным, у Зори, наоборот, выбелены волосы и лицо покрыто толстым слоем пудры, что делает ее похожей то ли на аристократку XVII века, то ли на солистку DIE ANTWOORD.
– А не надо было верить! Сколько ни прививай нам добродетели, грешного духа из нас не выкурить. Я не любил вас.
– Тем больней я обманулась!
В зале почти пусто, зрителей – пара старушек, которые ходят на все, и одна глуха; подруга в режиме постоянного шума пересказывает ей происходящее; группка хихикающих, копающихся в гаджетах старшеклассников, шикающая на них воспитательница, болтающий по телефону подвыпивший мужчина, невесть как сюда затесавшийся. Макс смотрит на них с ненавистью.
– Ступай в монастырь. К чему плодить грешников?
Он, почти не скрываясь, кивает Зоре с улыбкой на школоту – она сдерживает смех, улыбаясь только уголками губ.
– Сам я – сносной нравственности. Но и у меня столько всего, чем попрекнуть себя, что лучше бы моя мать не рожала меня.
Он выходит к публике и почти кричит им, неожиданно зло:
– Я очень горд, мстителен, самолюбив!.. И в моем распоряжении больше гадостей, чем мыслей, чтобы эти гадости обдумать, фантазии, чтобы облечь их в плоть, и времени, чтоб их исполнить.