Как можно тише я прошла в библиотеку, где Рокко приготовил для меня резиновый матрац. Коты забрались под одеяло вместо меня, самый младший нервно сновал туда-сюда, теребя зубами и когтями лиловую простыню. Я вышвырнула их одного за другим из комнаты и с нахальным грохотом захлопнула дверь. Младший, отчаянно мяукая, еще пару раз толкнулся в дверь, открывавшуюся из библиотеки в коридор. Вторая дверь, которая вела из библиотеки в гостиную, была стеклянной. Сквозь нее я отчетливо видела Рокко и Анну, сидящих перед телевизором, а они видели меня.

Я совсем не стеснительная персона, что касается переодеваний или разгуливания нагишом. Но в этот момент я почувствовала, что не имею ни малейшего желания раздеваться на глазах супружеской пары. Нашим телам не следовало лицезреть друг друга. Нет, никакого обмена телесной информацией, пусть границы остаются неприкосновенными.

Котенок продолжал мяукать за дверью. Я спряталась в уголок с поваренными книгами, куда не простирались взгляды из гостиной. Быстренько натянула на себя предназначенную для сна длинную футболку с изображением Мэрилин Мансон, но, излишне засуетившись при этом, свалила лежащую на краю полки толстенную книгу про испанскую пищу, с оглушительным шлепком она шмякнулась на пол. Замерев на мгновение, я услышала, как Анна что-то оживленно сказала Рокко.

«Все в порядке! — сообщила я. — Я еще жива. Всего лишь уронила книгу с полки, простите!»

«О’кей», — донеслось из другой комнаты.

Я погасила свет. Сквозь стеклянную дверь виднелся диван с куклами, Анной и Рокко. Я поворочалась на резиновом матраце, примостив голову так, чтобы не видеть их. Время от времени до меня доносились звуки фэнтези-фильма. Но когда я закрыла глаза, вся комната наполнилась звуками. Часы. Множество часов. И все они издавали звуки; я словно очутилась в зарослях часов, тиканье и поскрипывание доносилось с полок, со стен, с письменного стола. Громче всех тикали часы с пластмассовым голосом: крр-крр, кррр-кккррр. Мне показалось, что они хромают, у них был сбит ритм.

Простыни пахли. Человеком. Неизвестно — каким. Я боялась даже подумать, какое тело выделяло свое жировое сало на этих лиловых простынях. Сдвинула простыню, но голый резиновый матрац вонял, как лагеря детства.

Рк-ркк, ррк-ркккк.

Все заражено телами!

Я чуть не вскочила с матраца, но испугалась, что тогда Рокко с Анной меня увидят.

Какого черта. Ну и что здесь такого? Одна ночь. Стыдно должно быть. Спи уже, черт бы тебя побрал.

Ркк-рккк.

Жила-была Принцесса на горошине. Она была фашисткой.

Латентной и органичной. Она не могла спать, если в одном с нею помещении находились тела, которые казались ей безобразными. Безобразие вызывало удушье, аллергическую реакцию, учащало сердцебиение. Оно могло заразить и уничтожить, растворить в себе. Тот, кто вынужден глядеть на уродство, воспринимать уродство, может лишиться себя, своей самостийности.

Толерантность. Это не терпимость, а переносимость. Может быть, Принцесса на горошине, как и любой другой организм, просто вынуждена была бороться за свое собственное выживание. Ее степень переносимости была крайне низкой, она была эстетически слабенькой, с узкой шкалой. Кто-то не выносит определенных продуктов, химикатов, шума, а ее организм приводили в тревожное состояние определенные человеческие тела. Из этого, правда, не следовало, что эти тела были безобразными в общепринятом смысле или воздействовали подобным образом и на других: аллергики — не универсалы. Это просто индивидуальная непереносимость. Случайная, бессмысленная.

Это доброжелательные люди, которые хотели всего-навсего принять меня.

THE LORD OF THE FLIES. Язык фей и пингвины. Это ловушка!

Если ты сейчас не уснешь, завтра пойдешь и сдашься полиции как фашистка. С подобными тебе людьми невозможно создать такое человечество, каким ты хочешь его увидеть.

Ркк-рккк. Я приподняла голову, чтобы увидеть светящиеся цифры единственных беззвучных часов: 1:33.

В гостиной тем временем погас свет.