Обратно симметричен по отношению к изображению дали натюрморт. Это поэзия первого плана. Обычно натюрморт отделяется от глубокого пространства и выгорожен чем-нибудь или выступает на условном нейтральном фоне, хотя некоторые голландские натюрморты представлены на фоне далёкого и даже морского пейзажа – контраст слишком настойчивый и явный.

Вообще принцип относительности всех вещей может быть выражен в перспективном изображении слишком односторонне, чрезмерно. Ведь мы знаем из биографии гегелевской идеи, что чистая негативность, отрицание всего конечного и позитивного также может превратиться в безжизненную абстракцию, которая получает смысл только в её воплощении, реализации. В XVII веке развитие перспективного изображения даёт начало так называемому ведутному пейзажу. В нём явно преобладает проза и скука жизни, но сколько прелести в этой скуке, например, в городских пейзажах Каналетто! Невольно приходит на ум фраза Гегеля о том, что раны духа он сам же и лечит.

Уже в эпоху Возрождения живопись знала много различных способов ограничения одностороннего прозаического перспективного эффекта, ослабляющего эстетический характер формы. Отсюда высокий или, наоборот, низкий горизонт, так называемая лягушачья перспектива, отсюда также некоторые прямые нарушения чувства удалённости в пространстве, например, гигантские горы на самом горизонте в пейзаже «Моны Лизы» Леонардо. Интересно, что развитие интерьерной живописи в русском искусстве XIX века также поставило вопрос о различии между истиной и правильностью в перспективном изображении. Так, Перов рассказывал, что такой сугубый реалист, как Зарянко, советовал своим ученикам допускать некоторые отклонения от начертательной геометрии. Из всех этих примеров следует, что Гегель прав – истина реального мира шире формальной правильности, технического соответствия нашего субъективного представления внешнему предмету.

В чём же, вообще говоря, состоит природа истины в широком смысле слова как предиката самой реальности? Мы уже знаем, что, согласно философскому словарю гегелевской системы, это реальность, отвечающая своему понятию. Когда же она отвечает своему понятию? Когда всё её содержание едино в своей конкретности, «слитно», по выражению Белинского. Слитным оно является потому, что в нём любая сторона выступает не односторонне, как разрушение целого, а в слиянии с другими противоположными во всей полноте равного себе целого. Для определения этого конкретного целого, в котором заключены все частные моменты и решены противоречия, Белинский 30-х годов сохраняет термин Гегеля Totalitat. У греков эта полнота бытия называлась pleroma. К понятию истины в гегелевской системе имеет отношение ещё одно греческое слово – mesotes, или по-немецки die wahre Mitte, истинная середина, ибо, как мы видели из примера перспективы и других приведённых мною явлений гегелевской идеи в искусстве, истина художника – это именно верная середина, и ещё точнее – вечная борьба против односторонних крайностей, разлагающих целое. Конечно, возможна не одна, а множество различных позиций, оттенков и даже парадоксов этого внутреннего равновесия, этой полноты бытия, светящейся в прекрасных формах искусства и природы. Но если диалектика жизни, или в условной гегелевской форме диалектика идеи, отсутствует, то нет и эстетического эффекта, так много говорящего нашему сердцу.

По словам Маркса, философы называли идеей отношение. Действительно, кроме материи как субстрата окружающего нас материального мира, есть ещё необъятное многообразие всевозможных отношений, форм, структурных связей, которыми живёт материя, которые, по существу, материальны, но не являются веществом. Глубокой, хотя исторически объяснимой ошибкой идеализма, которую разделяет и Гегель, является убеждение в том, что материя не может быть целым, что материализм как философия поэтому невозможен, что истинной полнотой бытия, источником жизни является только дух, идея. Это не так, но сама по себе «идея» – это не глупость, а одностороннее изображение бесконечности отношений, завивающихся вокруг материального ядра природы. В переводе на язык материализма гегелевская идея – это строгая система отношений определённой относительно законченной объективной ситуации. Согласно Гегелю, она имеет свой генетический код, свою программу в понятии. Близость же Гегеля к материализму состоит в том, что эта программа существует только в самой реальности. Если бы он сказал, что всё в мире укладывается в определённые узлы отношений, повторяясь до определённого, ясно отчеканенного самой жизнью типа и приобретая при этом известную автономию данного круга явлений, он был бы материалистом. Я не знаю, примет ли марксистская литература со временем определённую систему терминов, обозначающих то реальное содержание, которое Гегель как идеалист называет идеей, объективным понятием и его воплощением, переходом в плоть и кровь. А пока этого нет, будем пользоваться нашими описаниями и терминами Гегеля, оговаривая, что в них сторона диалектической жизни целого выражена односторонне и чрезмерно.

Теперь перед нами ещё одна важная фигура гегелевской эстетики – идеал. Мы уже видели, что сама идея как истина заключает в себе идеальную сторону бытия. Но здесь ещё преобладает всеобщее, более доступное философскому мышлению, чем эстетическому созерцанию. Идеал, говорит Гегель, это идея, рассматриваемая со стороны её существования, соответствующего понятию. Идеалом является, следовательно, действительность в своей высшей истине.

Слово «идеал» часто встречается в обыденной речи, но не следует смешивать это обыденное представление с тем, что имеет в виду Гегель. Чаще всего под идеальным понимают определённое субъективное представление, наши взгляды на то, что должно быть, наши требования и цели. У каждого свой идеал. Однако гегелевское понимание идеального носит другой характер. Он не отрицает роль субъекта в сознании и осуществлении идеальных целей, но для него здесь речь идёт о действительных отношениях.

Сама действительность часто выступает в формах безразличного существования, и тогда её нельзя назвать в высшем смысле слова действительностью. Но каждый знает, что в его собственной жизни и в жизни общества есть такие высокие точки, которые своим существованием оправдывают и освещают всё остальное течение жизни. Мы это ощущаем, например, когда расстаёмся с тем классом, в котором учились, или с тем полком, в котором вместе служили. Мы особенно осознаём в этот момент, что были не только частью фактического бытия, но соприкоснулись также с каким-то веянием всеобщего. Мы видим его сквозь эту призму реальности, сознаём это идеальное отношение, заложенное в ней, сознаём это, правда, большей частью только издали, когда бываем в состоянии охватить общее значение пройденного цикла жизни, и вот почему «что пройдёт, то будет мило». Не всё конечное заключает в себе идеальный момент духа, а только, по словам Гегеля, «такое конечное начало, которое постигает себя в своей существенности и тем самым само является существенным и абсолютным». Когда речь идёт о всеобщем содержании, это идея. Когда перед нами «индивидуальное формирование действительности, обладающее специфическим свойством являть через себя идею», – идеал. Идеальное, платоническое тело всеобщего, если можно так выразиться, проходит у Гегеля через всю мировую историю, оно творится в ней, передаётся от народа к народу, выражается в поражающей воображение деятельности всемирно-исторических личностей.

Так странно всё идёт в подлунном мире, что его не поймёшь без «противоположного жеста» князя Мышкина. Но всё же сквозь яростное борение сил проглядывает иногда и смысл целого, истинная середина, ради чего все эти муки, противоречия. В философии Гегеля высшее решение высших противоречий, или «абсолютная идея», проглядывает дважды. Во-первых, в виде единства понятия, которое через множество посредствующих звеньев (Vermittlung) может оправдать любые жертвы и бедствия, любые иррациональные затраты сил и отрицательные явления жизни. Ведь если современный человек, по словам мыслителя, живёт в состоянии распада между всеобщим развитием цивилизации и личными интересами, как гражданин двух миров, подобный амфибии, то растворите пошире циркуль абстракции или посмотрите на всё это через телескоп истории, по выражению Белинского, и вы увидите, что все острые углы закругляются, все крайности примиряются и всё становится на свои места в этой картине мира, где свет и тени образуют последнюю гармонию.

А всё же эти миллионы жертв, которыми куплено общее развитие, не дают покоя нашему сердцу. Но, к счастью, есть ещё один просвет в этом страшном царстве сил. Есть другое примирение, другая форма единства противоположностей. Есть истинная середина конкретного понятия, и есть истинная середина жизни, где-то между грубым существованием первобытности и абстрактной всеобщностью прогресса. В идее каждой действительной вещи, согласно Гегелю, господство принадлежит понятию, а в идеале — существованию определённой единичной реальности, имеющей свои самобытные, индивидуальные черты, взятой in individuo. Пюнятие решает противоречия действительности в далёком целом, жизнь требует немедленного расчёта, здесь и теперь. Идеал прекрасной жизни говорит нам, что не всегда крепости берутся большой кровью – в каждом деле возможен и лучший путь.

вот надпись над вратами всего мирового искусства, мечта «золотого века», увиденного Достоевским в картине Клода Лоррена, и вывод из всех трагических и комических ситуаций мира.

Поэтому идеал прекрасного близок идеалу общественному. Что касается Гегеля, то прекрасная мечта о греческой демократии преследовала этого поклонника прусского государства в течение всей его жизни, начиная с первых рукописей. И в лекциях по эстетике, в разделе о «мировом состоянии», более всего соответствующем идеалу, он говорит о свободной самодеятельности людей, ещё не скованных внешними узами права и отчуждённой политической власти. К образам Греции присоединяется воспоминание о «золотых днях позднего средневековья». В общем, речь идёт о временах простого товарного хозяйства, уже поднявшихся над суровым общественным бытом азиатских или феодальных отношений и ещё не знающих противоречий буржуазной цивилизации. У Гегеля это не только история, но и система. В своём анализе идеала как более гармонического единства неудержимого общественного движения и непосредственной жизни целого он делает горизонтальный разрез, восстанавливая те черты прошлого, которые перешли в генетический код всякого искусства по принципу ars una – искусство едино. Быть может, этот анализ следует в настоящее время расширить, ведь археология мировой художественной культуры знает теперь новые слои, неизвестные в начале прошлого века, но сама мысль была гениальна.

Сердце Гегеля всегда в той истинной середине, которую он называл «царством прекрасной нравственности». Но ум его следит за развитием противоречий современного мира и допускает, что их можно лечить только философским бальзамом понятия. Конечно, Гегелю нельзя приписывать современную нам теорию смерти искусства. Это было бы слишком деревянным решением для его диалектической мысли. Напротив, поскольку эпоха понятия, пришедшего к полному самосознанию, есть высшая ступень прогресса свободы, она требует истинного государства и высшей формы искусства, свободной от всякого исторически ограниченного и местного содержания. Однако дефицит наивной искренности былых художественных форм остаётся, хотя Гегель решительно осуждает жалобы на прозу индустриального века, как и попытки немецких романтиков восстановить утраченную наивность путём обращения в католицизм и прочей искусственной стилизации. Единственной подлинной основой современного творчества может быть только сама действительность. Белинский превосходно понял Гегеля в своём изображении своеобразия «новейшей» ступени искусства. Гегель имел перед собой пример Гёте, но его слова о свободном искусстве охватывают эпоху классического реализма XIX века.

Конечно, Гайм прав в том смысле, что Гегель колеблется между двумя полюсами своей эстетики. Он требует от художника примирения с действительностью во всём её прозаическом величии и в то же время всем своим изложением прекрасного как идеала протестует против такого примирения. Но эти противоречия великого немецкого мыслителя отражали противоречия его времени. Он мог бы выйти из своего затруднительного положения только одним путём – показать, как возможно возрождение идеала прекрасной нравственности на высоте всего мирового развития. Но для этого нужен был уже переход от Гегеля к Марксу. Великий немецкий мыслитель остался в плену своего абсолютного идеализма. Тем не менее мы гордимся этой связью с наследием Гегеля, которую избрали мишенью для своих нападок все эти Попперы, Топичи, Левиты, позитивисты и ницшеанцы, рисующие бессмысленный мир фактов, лишённый того озарения, которое Гегель называет «абсолютной связью» в отличие от связи только необходимой. Эта абсолютная связь – не глупость, не устаревшая схоластика, а важное завоевание человеческой мысли, которое нужно перевести на язык материализма.

В этой связи я позволю себе напомнить слова другого великого немецкого мыслителя, Эфраима Лессинга. Он говорит: «Новшества сами по себе могут быть делом как мелкого, так и великого духа. Первый оставляет старые пути только потому, что они старые, второй же – потому, что старые идеалы недостаточны или ложны». И далее: «Гений хочет сделать большее, чем его предшественники, в то время как обезьяна, подражая гению, хочет сделать лишь что-нибудь непохожее на то, что делают другие».

Будем же подражать примеру великого духа, а не мелкого.