В то же мгновение мы различили в наименее освещенной части залы белый призрак, несшийся в нашу сторону с невероятною быстротой. Остановившись, он сбросил свое погребальное покрывало и, пройдя между нами, стоявшими наготове, — рука на эфесе шпаги, — опустился на место Инес.

— А вот и я, — сказал призрак, испуская глубокий вздох и поправляя обеими руками длинные черные волосы, небрежно повязанные несколькими узлами пунцовой ленты. Никогда более совершенная красота не поражала моего взгляда.

— Это действительно женщина, — произнес я вполголоса, — и поскольку между нами условлено, что здесь не может произойти ничего сверхъестественного, нам остается только принять ее с чисто французской учтивостью. Будущее разъяснит эту тайну, если только вообще ее можно объяснить.

Мы снова сели на свои места и стали угощать незнакомку, умиравшую, казалось, от голода.

Она молча пила и ела. Через несколько мгновений она совершенно забыла о нас. Каждый участник этой необыкновенной сцены был погружен в самого себя, безмолвный и неподвижный, как будто его коснулась волшебная палочка феи. Баскара повалился на меня, и я мог бы подумать, что он умер от страха, если бы не ощущал движения его дрожащих рук, судорожно скрещивавшихся в жесте молитвы. Бутрэ затаил дыхание. Чувство глубокой подавленности заняло место хмельной отваги, и яркий румянец опьянения, лишь только что озарявший самоуверенное лицо, сменился мертвенной бледностью. Чувства, охватившие Сержи, не менее парализовали его мысль, но он все-таки сохранил больше самообладания, если судить по его взглядам. Его глаза, прикованные к незнакомке со всем жаром влюбленности, силились, казалось, ее удержать: так спящий боится проснуться, чтобы не расставаться с неповторимым очарованием сна.

И, надо признаться, этот образ действительно стоило запечатлеть навсегда в своей памяти, потому что природа, быть может, никогда еще не создавала красавицы, способной выдержать сравнение с нею. Прошу вас поверить, я не преувеличиваю. Незнакомке было не больше двадцати лет, но страсти, страдания или смерть наложили на ее черты особую печать неизменного совершенства и извечной правильности, освященных резцом древних в образе богов. В этом лице не сохранилось ничего земного, ничего, что могло бы выдержать дерзость сопоставлений. Таково было холодное заключение моего разума, предубеждённого уже в то время против безумств внезапной любви, и это дает мне право нарисовать вам портрет, который вы сможете оживить в меру своего воображения. Если вам удастся хоть сколько-нибудь приблизиться к истине, вы достигнете в тысячу раз больше, чем все ухищрения кисти или пера. Впрочем, — и это нужно сказать в качестве гарантии моей беспристрастности, — набросьте на ее широкий и гладкий лоб неровную и едва заметную морщинку, оканчивающуюся где-то чуть-чуть выше бровей, и еще, если можете, представьте себе в ее божественном взгляде, излучаемом из-под черных как смоль ресниц длинными голубыми глазами, нечто робкое и неопределенное, какую-то заботу и тревогу сомнения, пытающегося объяснить себя себе самому. Таковы были недостатки моей модели, но, я уверяю вас, Сержи их не видел.

Больше всего меня поразило, однако, лишь только ко мне вернулась способность обращать внимание на детали, одеяние нашей таинственной незнакомки. Я не сомневался, что где-то недавно его уже видел, и вспомнил, что это было на портрете Инес.

Его, казалось, так же, как и наше, взяли из склада какого-нибудь костюмера, опытного в театральных постановках, но только оно было сильно поношено. Ее платье из зеленой камки, все еще нарядное, но измятое и выцветшее, с поблекшими лентами, принадлежало, по-видимому, когда-то гардеробу женщины, умершей свыше ста лет назад, и я с содроганием подумал, что прикосновение к нему встретит холодную сырость могилы. Я тотчас же отогнал эту недостойную для здравого ума мысль и совершенно овладел своими чувствами, когда наша гостья с восхитительным выговором вдруг прервала молчание.

— Почему, — сказала она с блуждающей на губах улыбкой, — почему я имела несчастье нарушить веселье вашей милой пирушки? Когда я пришла, вы не помышляли ни о чем ином, кроме радости провести этот вечер всем вместе, и, направляясь сюда, я слышала раскаты громкого хохота, разбудившего ночных птиц, свивших гнезда в лепных украшениях замка. С каких это пор присутствие молодой женщины, в которой и двор и город находили кое-какое очарование, способно нарушить веселье? Или мир изменился с тех пор, как я из него ушла?

— Извините, сударыня, — ответил Сержи. — Ваша красота застигла нас врасплох, а восхищение так же безмолвно, как ужас.

— Я признателен моему другу за его объяснение, — подхватил я тотчас же. — Чувства, внушенные вашей внешностью, не выразить в словах. Что же касается вашего прихода, то он неминуемо должен был вызвать в нас мимолетное удивление, и нам потребовалось некоторое время, чтобы оно улеглось. Вы понимаете, что ничто не могло предвещать вашего появления в этих развалинах, уже давно покинутых всеми. Ни заброшенность этого места, ни поздний ночной час, ни окружающий нас хаос не могли вселить в нас даже мысли о его возможности. Вы, сударыня, без сомнения, желанная гостья для всех, кого удостоите своим посещением, но мы почтительно ожидали, чтобы засвидетельствовать вам свое глубокое уважение, того момента, когда вам будет угодно сообщить, с кем мы имеем честь разговаривать.

— Мое имя? — спросила она с живостью. — Разве оно вам неизвестно? Бог мне свидетель, что я пришла на ваш зов!

— На наш зов? — сказал Бутрэ, запинаясь и закрывая руками лицо.

— Конечно, — продолжала она с улыбкой, — я достаточно хорошо воспитана, чтобы не являться без приглашения. Я — Инес де лас Сьерас.

— Инес де лас Сьерас! — закричал Бутрэ, потрясенный так же, как если бы на него обрушилась молния. — О, божественное возмездие!

Я пристально посмотрел на нее. Я тщетно пытался найти в ее лице что-нибудь, указывающее на притворство, и не нашел ничего.

— Сударыня, — сказал я, стараясь быть спокойнее, чем это было в действительности, — костюмы, в которых вы нас нашли и которые, быть может, не вполне подходят для такого праздника, как сегодня, скрывают людей, совершенно не подверженных страху. Каково бы ни было ваше имя и каковы бы ни были побуждения, заставляющие его скрывать, вы можете рассчитывать на, нашу скромность и почтительное гостеприимство. Мы охотно готовы признать в вас Инес де лас Сьерас, если эта причуда, находящая оправдание в обстоятельствах, забавляет ваше воображение. Ваша красота дает вам право изображать Инес с гораздо большим блеском, чем тот, каким она обладала в действительности, а это самый сильный довод среди всех остальных. Но мы все же просим вас поверить, что это признание, ни к чему не обязывающее нашу любезность, никак нельзя отнести за счет нашего легковерия.

— Я и не собиралась требовать от него подобных усилий, — ответила Инес с достоинством, — но кто смеет отнимать у меня имя, которое я приняла в доме моих предков! О, — продолжала она, постепенно воодушевляясь, — я достаточно дорого заплатила за свой первый проступок, чтобы думать, что божественная справедливость уже удовлетворена, но пусть запоздалое прощение моих грехов, которое я от нее ожидаю и на которое возлагаю свою единственную надежду, оставит меня навсегда в жертву пожирающих меня страданий, если я не Инес де лас Сьерас! Да! Я Инес де лас Сьерас, грешная и несчастная Инес! К чему мне присваивать это имя, когда я так стремилась его скрыть, и по какому праву вы отвергаете и без того достаточно мучительное признание несчастной, способной внушить к своей судьбе только жалость?

У нее на глазах появились слезы, и Сержи, чувства которого все нарастали, подошел к ней поближе, тогда как Бутрэ, уже некоторое время неподвижно сидевший на своем месте, опустил голову на руки и затем грузно уронил ее на стол.

— Смотрите, сеньор, — сказала она, сорвав с руки золотой браслет, наполовину изъеденный временем, и с презрением бросив его передо мной, — вот последний дар моей матери и последняя драгоценность из ее наследства, оставшаяся у меня в нищете и бесчестии моей жизни. Удостоверьтесь, действительно ли я Инес де лас Сьерас или жалкая авантюристка, предназначенная своим низким рождением для утехи толпы.