— Это еще не все, — продолжал Эстеван. — Прежде чем настаивать на своем опасном проекте, выслушайте, пожалуйста, меня до конца. Со времени смерти Гисмондо и его сообщников его грязное логово внушило отвращение всем и стало достоянием дьявола. Даже ведущая к нему дорога — и та, как вы можете видеть, заброшена. Достоверно известно лишь то, что ежегодно двадцать четвертого декабря ровно в полночь (то есть сегодня, сеньоры, и скоро пробьет полуночный час) окна старого здания внезапно загораются ярким светом. Те, кто осмелились проникнуть в его страшные тайны, передают, что в этот час рыцарь, оруженосец и паж возвращаются из обители мертвых и занимают свои места в кровавой оргии. Таково наказанье, наложенное на них вплоть до скончанья веков.

Немногим позднее входит Инес в своем саване, который она сбрасывает, чтобы блистать в обычном наряде. Инес с ними ест и пьет, поет и танцует. Но когда они в сумасбродном веселье начинают немного забываться, воображая, что оно не окончится никогда, девушка показывает им свою все еще открытую рану, касается их сердца пылающей рукой и возвращается в огонь чистилища, отправив их предварительно в адское пламя.

Эти последние слова вызвали у Бутрэ взрыв судорожного хохота, отнявшего у него на мгновенье дыхание.

— Черт тебя побери! — воскликнул он, дружески хлопнув arriero по плечу. — Я чуть было не расчувствовался от этой дребедени, которую ты рассказываешь, впрочем, достаточно хорошо, и растрогался, как дурак, когда ад и чистилище привели меня снова в себя. Предрассудки, мой каталонец, предрассудки ребенка, испуганного страшными масками! Старые суеверные басни, которым продолжают верить разве только в Испании! Ты вскоре увидишь, помешает ли мне страх перед дьяволом наслаждаться вином! Кстати, это напоминает мне о том, что я хочу пить. Погоняй же мулов, пожалуйста; ради того, чтобы сесть поскорее за ужин, я готов произнести тост в честь самого сатаны.

— То же самое говорил мой отец во время кутежа в Маттаро, устроенного им совместно с такими же солдатами, как и он, — сказал arriero. — Когда хозяин таверны в ответ на их просьбу прибавить вина сказал, что вино есть только в замке Гисмондо, мой отец, который был нечестив как последний негодяй, воскликнул: — Ну что же, тогда я достану его там! Клянусь святым телом господним, я достану вина даже в том случае, если самому сатане придется его наливать. Итак, я иду! — Ты не пойдешь. О, не смей ходить!.. — Я пойду! — ответил он, сопровождая свои слова еще более страшным богохульством. И он настоял на своем и пошел.

— Кстати, о твоем отце, — сказал Сержи, — ты забыл о вопросе Бутрэ. Что же страшного видел он в замке Гисмондо?

— Все то, о чем я вам рассказывал, мои благородные сеньоры. Пройдя через длинную галерею со старинными картинами, он остановился у порога парадной залы, и так как дверь была открыта, то храбро заглянул внутрь.

Осужденные на вечные муки сидели за столом, и Инес показывала им свою кровоточащую рану. Потом она танцевала, и каждый шаг приближал ее к тому месту, где стоял мой отец. Его сердце не выдержало при мысли, что она может его обнаружить, и он замертво повалился на пол. Очнулся он лишь на следующий, день на паперти приходской церкви.

— Где и заснул накануне, — добавил Бутрэ, — потому что вино помешало ему отправиться дальше. Пьяные бредни, мой бедный Эстеван! Пусть земля ему будет столь же легка, как частенько казалась неустойчивой под ногами! Но этот чертовский замок, доберемся ли мы когда-нибудь до него?

— Мы уже прибыли, — сказал arriero, останавливая мулов.

— И вовремя, — подхватил Сержи, — начинается буря, и я, как ни странно для этого времени года, слышал уже два или три громовых раската.

— В этот день и час их слышат всегда подле замка Гисмондо, — добавил arriero.

Едва успел он произнести эти слова, как ослепительная молния разорвала небо и осветила наверху огромной отвесной скалы белые стены замка и его башенки, сгрудившиеся, как скопище призраков.

Главные ворота были заперты, очевидно, уже очень давно. Впрочем, верхние петли вместе с камнями, в которых они были укреплены, уступили действию непогоды и времени. Обе створки ворот, изъеденные ржавчиной и искромсанные ветрами, упав одна на другую, свисали, готовые сорваться, над самым входом. Нам не стоило большого труда сбить их совсем. Промежуток, образовавшийся у их основания и настолько узкий, что в него с трудом мог бы пройти один человек, был загроможден обломками арки и свода, и нам пришлось убрать их с дороги. Грубые листья алоэ, выросшего в расселинах, упали под ударами наших шпаг, и повозка въехала в широкую аллею, плиты которой не скрипели под колесами со времени Фердинанда Католика.[65] Мы поторопились зажечь несколько факелов, запасенных нами в Маттаро. Их пламя, раздуваемое порывистым ветром, к счастью, сопротивлялось взмахам крыльев ночных птиц, разлетавшихся с жалобными криками из всех расселин старого замка. Эта сцена, заключавшая в себе, действительно, нечто причудливое и мрачное, невольно напомнила мне спуск Дон Кихота в пещеру Монтесинос. Замечание, сделанное мною по этому поводу, может быть, вызвало бы улыбку на губах arriero и даже самого Баскара, если бы они могли еще улыбаться, но их страх возрастал с каждым шагом, и они окончательно утратили эту способность.

Наконец перед нами открылся главный двор. Налево возвышался длинный навес, служивший крышей своего рода сараю, который некогда был предназначен защищать от непогоды замковых лошадей, как об этом свидетельствовали железные кольца, вделанные в стены на равном расстоянии друг от друга. Мы обрадовались мысли поместить здесь наш экипаж, и это решение несколько развеяло грусть Эстевана, который прежде всего был озабочен вопросом о пище и отдыхе для мулов. Два факела, укрепленные в крюках, которые, казалось, были для них предназначены, заливали это убежище снопами яркого света, а фураж, нагруженный на запятки нашей коляски и теперь в изобилии разложенный перед истомленными голодом и усталостью мулами, придавал ему вид веселости и изобилия, на которые приятно было смотреть.

— Вот и отлично, сеньоры, — сказал Эстеван, немного приободрившись. — Я полагаю, что мои мулы могут спокойно провести ночь, а есть пословица, гласящая, что «погонщику мулов хорошо всюду, где можно разместить его животных». Если вам будет угодно оставить мне немного провизии, то я думаю, что смогу за них отвечать вам до завтрашнего утра, потому что меня менее пугают черти конюшни, чем дьяволы из гостиной. Это довольно добродушные ребята, и мы, arrieros, привыкли к ним и хорошо с ними знакомы. Их злоба удовлетворяется тем, чтобы спутать гривы коней или выскрести их против шерсти. Что же касается таких бедняков, как мы, то им достаточно хорошенько нас пощипать, оставив на целую неделю желтую метину, которую не смыть всеми водами Тера. Они угощают нас также щелчками, сворачивающими на ноге икры, или всей тяжестью наваливаются на живот и хохочут как сумасшедшие. Я же чувствую себя мужчиной и не боюсь всего этого, уповая на милость божию и на три бутылки паламосского вина, обещанные мне сеньором капитаном.

— Вот они, — сказал ему я, помогая разгружать коляску, — и в придачу к ним два хлебца и кусок жареной баранины. Теперь, когда кавалерия и обоз устроены на ночлег, пойдем искать приюта пехоте.

Мы зажгли четыре факела и двинулись по большой лестнице, усеянной обломками. Баскара шел между Сержи и Бутрэ, ободрявших его разговорами и примером и стремившихся побороть его страх при помощи тщеславия, всесильного над душою испанца. Должен признаться, что это вполне безопасное вторжение в замок тем не менее заключало в себе нечто авантюрное и фантастическое, чем втайне было польщено мое воображение; я могу также добавить, что мы встретились с препятствиями, действительно способными возбудить наш пыл. Часть стен обрушилась и воздвигла перед нами во множестве мест случайные баррикады, которые необходимо было или обходить, или брать приступом. Доски, балки, даже целые бревна, упавшие сверху, перекрещивались и нагромождались на разбитых ступенях, острые обломки которых двигались под нашими ногами. Окна, освещавшие вестибюль и лестницу, были разрушены грозами и уже давно обвалились, и их следы мы обнаруживали лишь по треску разбитых стекол, лопавшихся под подошвами наших сапог. Неистовый ветер с жутким воем вместе со снегом врывался в отверстия разрушенных век или два тому назад окон. Сорные растения, семена которых занесли сюда бури, еще больше затрудняли наше движение и усиливали мрачность общего вида.

Я решил про себя, что сердце солдата скорее и легче могло бы воспламениться при атаке вражеского редута или при штурме крепости.

Наконец мы добрались до площадки первого этажа и остановились на минуту передохнуть. Налево от нас уходил длинный, узкий и темный коридор, осветить который наши факелы, сгрудившиеся у самого входа, никак не могли. Прямо перед нами была дверь — или, точнее, ее более не было — в жилые покои, так что нам, с факелом в руке, не составило большого труда попасть в квадратную залу, служившую, очевидно, когда-то помещением для солдат. Мы пришли к этому заключению на основании двух рядов сломанных скамей, стоявших по ее сторонам, и остатков наполовину изъеденного ржавчиною оружия, все еще висевшего на ее стенах. Пересекая ее, мы четыре или пять раз наткнулись на обломки копий и примерно столько же раз на дула мушкетов. Эта зала под прямым углом переходила в более длинную, но весьма неширокую галерею, по правой стороне которой шли такие же разбитые, как и на лестнице, окна с болтавшимися на них остатками прогнивших наличников. В этой части здания пол под действием непогоды и потоков дождя настолько разрушился, что все плиты вылезли из своих гнезд, и от него сохранилась лишь узкая и неровная полоса вдоль наружной стены. Двигаясь здесь, мы ощущали, как он с подозрительной гибкостью колеблется под ногами, погружавшимися в него точно в толстый слой мусора, готового провалиться под нашей тяжестью. В наименее крепких местах он частью уже провалился, обнажая причудливые и зияющие, отверстиями переплетения балок, благополучно двигаться по которым можно было лишь с моей осторожностью. Я порывисто оттащил своих спутников к левой стене, где дорога казалась менее рискованной. На этой стене висели картины.