Каиафа еще несколько лет был первосвященником. После разговора с Пилатом в день казни Иисуса, он изменил свое поведение в отношении прокуратора. Он по-прежнему уважал римлян, но лично Пилат ему стал неприятен. Тайные анонимки полетели на Капрею, в Рим, в Антиохию, тем более, что Пилат давал много пищи для их содержания. Но порадоваться новому прокуратору, присланному в Иудею, и установить с ним дружеские отношения, Каиафе не удалось, так как его самого освободили от должности в том же году, что и Пилата. Первосвященником назначили Ионафана, сына Анны. Анна же прожил долгую жизнь в богатстве, почете и уважении своих домашних и приближенных и, попивая свое вино из золотой чаши с кровавыми рубинами, вспоминал иногда своего давнего врага Понтия Пилата, позорно снятого с должности прокуратора. Каиафа уже не раздражал бывшего первосвященника своими истериками, а тихо и скромно возлегал за столом в крайнем унынии. Потеря первосвященнического места оказала на него сильное воздействие, он сник и потускнел, а спустя год умер. Анна умер несколько лет спустя, окруженный почестями и уважением. Он не увидел разрушения Иерусалима. Черный исполин дал своей марионетке привольно и долго прожить, поскольку знал, как коротка земная жизнь в сравнении с тем сроком, который Анна заработал своим безверием и коварством. Анна стал лакомым блюдом для демонов.

Великое разрушение Иерусалима произошло через сорок два года после казни Иисуса, именно тогда, когда, не будь казни, Иисус должен был вознестись на небо на глазах всего мира, тем самым окончательно победив и устранив демонические искажения Божьих законов на Земле. Это Он и обещал вначале.

За десять лет до разрушения зелоты, поборники веры, под предводительством Менахея, потомка Иуды Галилеянина, и его родственника Елеазара устроили кровавую резню римлянам, и им удалось выгнать римские войска из Иерусалима. Так началась война и в других городах Ханаана. Рассвирепев, зелоты убивали не только римлян, но и всех, кто не разделял их взгляды. В самом Иерусалиме творилось что-то страшное. Шесть лет ходили провидцы по улицам города, принимаемые окружающими за сумасшедших, так как они пророчили беды Иерусалиму. С ними жестоко расправлялись либо власти, либо толпа на улице. «Когда увидите Иерусалим, окруженный войсками, тогда знайте, что приблизилось запустение его», – предупреждал Иисус. Странные вещи творились вокруг: земля содрогалась и тревожный гул доносился из ее глубин, многие видели в лучах заходящего солнца призраки грозных воинов, но таяло видение в последнем прощальном луче и город продолжал жить своей жизнью. Несчастье случилось накануне праздника кущей, когда многие иудеи собрались в Иерусалиме. Великий город был окружен войсками Кестия Галла. Но осада длилась недолго. Неизвестно почему, когда иудеи приготовились отразить нападение, так как всё говорило в пользу немедленного штурма, Кестий снял осаду и удалился. Боевой задор обуял иудеев, и их войска бросились догонять противника. С безумной яростью они обрушились на римлян и одержали победу. В это время все, кто прислушался к предупреждению пророков, провидцев и христиане, предупрежденные Иисусом почти сорок лет тому назад, ушли из города в безопасное место, за Иордан, в город Пелла. Остальные же бурно праздновали свою победу, увеличившую их самоуверенность, тем более, что город имел толстые, крепкие стены, башни, крепости, да и каждые из его двенадцати ворот могли отворить не менее двадцати человек. Праздники в Иерусалиме отмечались с размахом. Нередко бывали мелкие потасовки, но бывали и крупные выступления, а преступления совершались ежедневно. На улицу было опасно выходить после заката солнца. Тем не менее к празднику пасхи в город пришли и приехали сотни тысяч паломников. Именно тогда, когда иудеи готовились к празднику, самодовольно и беспечно расхаживали по улицам города, а распивочные были полны посетителями, началась новая осада города, но уже войсками под командованием Тита, сына Веспасиана. Дело в том, что император Веспасиан задумал построить Колизей для римлян, а средства на строительство взять в Иерусалиме, в том числе и в сокровищнице Храма. Осада была жесткой: все, кто рисковал выйти за ворота Иерусалима, умерщвлялись римлянами с особой жестокостью. Запасов еды в городе было немного, и вскоре начался голод. Ели и жевали всё кожаное – ремни, обувь, упряжки. А Тит держал осаду. Взор его завораживал неприступный и самоуверенный город, белизна мрамора и золотая рыбья чешуя крыши Храма, построенного на холме Мориа. Легионерам не терпелось перейти к штурму. Но Тит ждал: имущество побежденного достанется победителю, и ему не хотелось разрушать город. Даже Иосиф Флавий обратился с речью к иудеям, чтобы те вышли в долину и приняли бой там. Но иудеи были упрямы и слишком надеялись на крепость стен и ворот. Голод дошел до того, что в столице процветало людоедство, ели даже своих детей, как и предупреждали пророки Исайя и Иеремия, как совсем недавно предупреждал Иисус. Иудеи не вышли. Не верилось им, что укрепленная столица может пасть. Но то ли стража потеряла бдительность, то ли чье-то предательство было тому причиной, но однажды ночью одни из ворот отворились «как бы сами собой». Факт есть факт, римляне свободно и спокойно вошли в спящий ночной город. Штурма не было. Бой развернулся внезапно. Голодные, почти одичавшие иудеи с небывалым напором и бешенством накинулись на завоевателей. Оружием служило всё: палки, бичи, куски металла, горящие балки. Как вспоминали очевидцы, один из римских солдат, рассвирепев, швырнул горящую головню в окна притвора Храма. Кедровая обшивка стен загорелась. Тит попытался остановить начавшийся пожар, он орал команды легионерам, но в безумии боя никто его не слышал. Да это уже и не был бой, это была бойня. Даже невооруженные иудеи в сумасшедшей, слепой ярости бросались на мечи римлян. Ноги сражавшихся скользили в липкой темной крови, лившейся как вода, никто и не думал тушить бушующие пожары вокруг. Зато в трепетной пляске дикого огня золотые украшения Храма заблестели заманчивее для римских мародеров. Один из них даже попытался вынести из Храма золотой умывальник, но он был сражен ударом палицы.

Сражавшиеся уже не смотрели себе под ноги, и топтали груды окровавленных и обожженных трупов, озаренных огнем пожарищ. Едкий дым затруднял дыхание. Вопли и крики перемешивались с грохотом обваливающихся балок и падающих камней. Кто не умер от меча или палицы, сгорал в огне. Ужас наконец охватил и жестоких римлян. Страшно было смотреть, как исхудалые, физически обессиленные, почти невооруженные люди с яростной чудесной силою, с бешенством и с жутким фанатизмом сражались, пока в них еще теплилась жизнь. Бой утих лишь тогда, когда почти все иудеи, оставшиеся в городе, были убиты или пленены. Не об убитых скорбел Тит, не о том, что тысячи трупов иудеев и римлян было на улицах города. Он смотрел на пепелище Храма. Не разбирающийся в архитектуре, он высоко ценил его дорогостоящую красоту. Храм, который задумал и начал когда-то царь Давид и закончил его строительство сын Давида Соломон, был прекраснейшим памятником архитектуры и был разрушен Навуходоносором II. Это уже был второй Храм, построенный пятьсот с лишним лет тому назад и дополнительно перестроенный и богато украшенный Иродом Великим. Тит скорбел о погибшем имуществе. С досадой он отвернулся от пепелища, поскользнулся на крови, но устоял. «Убрать всё в городе», – бросил он в легионеров слова. Переступая через трупы, он отошел к ограде дворца Ирода Великого, за которой еще пылал когда-то пышный сад, единственный в каменном городе, и устало присел на перевернутую повозку. Так погиб великий город, и «не осталось в нем камня на камне». Всё же золото и уцелевшие его ценности пошли на строительство кровавого Колизея.

Но вернемся назад, во времена, когда Иерусалим еще процветал и когда Каиафа и его люди слали анонимные доносы кесарю и правителю на Понтия Пилата. После казни Иисуса Пилат совсем не изменился внешне. Он по-прежнему был всегда подтянут, суров и в каждом его движении был виден бывший трибун легиона. Но он очень изменился внутренне, а также он изменил свое отношение к иудеям. Каждый раз, когда он приезжал из Кесарии Стратоновой в Иерусалим, он мысленно приказывал себе не смотреть на черепообразную гору, и каждый раз он не удерживался, оглядывался на нее и некоторое время смотрел на нее до тех пор, пока не начинали ему мерещиться три креста на ее темени. Особенно мучителен для него был средний крест. Он смотрел, вглядывался, прислушивался к своей непонятной боли в груди. Но марево рассеивалось, и тень ложилась на его лицо. Он ударял по бокам своего коня и галопом проносился по улицам ненавистного ему города к дворцу Ирода Великого. Входил он во дворец мрачным, с плотно сжатыми губами. Слуги боялись даже показаться ему на глаза в эти минуты, поэтому столик был накрыт заранее, а горячее мясо ставили на стол лишь когда слышали знакомый цокот копыт коня прокуратора. Пилат стал зол, и больше не шел на уступки иудеям, даже слушать их не хотел, и главным мотивом в анонимках была его религиозная и национальная нетерпимость. Любой скандал, потасовку, драку, выступление Пилат разрешал одним способом – казнью, а религиозные бунты потоплял в крови иудеев, и часто вырастал густой лес из крестов на черепе Голгофы; этим Пилат действительно стяжал себе славу жестокого шестого прокуратора Иудеи.

Слуги прятались за колоннами, готовые по мановению пальца его услужить ему. Но Пилат не звал слуг, так как находил на столе и горячие блюда, и фрукты, и вино, и воду. Он сбрасывал с себя свой плащ, умывал лицо и руки и возлегал у столика. Он обедал и ужинал только со своим врачом Леандром, с которым в последние восемь лет почти не разлучался, очень нуждаясь в его обществе и дружбе. Леандр очень беспокоился о Пилате. В присутствии своего врача Пилат как-то слабел, суровость его уходила, таяла, иногда он пил много вина, хотя сильно и не пьянел никогда. Тоска изъедала его изнутри.

– Мне страшно, – тихо и грустно говорил Пилат. – Ты мой врач и друг: я могу тебе сказать то, что не сказал бы никому другому. У меня странное, беспокойное, крайне неприятное чувство: сколько прокураторов было до меня и будет после меня, но ни один из них не будет так знаменит, как я.

– Люди мечтают о славе, – отметил Леандр.

– Не-ет, Леандр. Такой славы я никогда не хотел. Всё забудется: мои заслуги перед империей, мои победы, награды – вся моя жизнь, но все будут помнить тот час суда, и в связи с этим часом будут упоминать мое имя – Понтий Пилат. Не будь этого часа в моей жизни, и мое имя кануло бы в Лету. Почему меня преследует страх перед вечной славой? Кто Он? Я казнил сотни и тысячи, убивал на войне десятки тысяч и жестоко подавлял бунты, а Его забыть не могу. Ох, нет мне покоя! Боюсь, что после смерти я стану лемуром… [Лемуры (у римлян) – души умерших, не нашедших покоя в подземном царстве. – В.Б.] Прославляет человека за дела его только Бог, – продолжал Пилат уже другим тоном, словно говорил во сне. – Он прославил Его, понимаешь, Леандр? А моя слава – это слава Его губителя-судьи… – Пилат опомнился и заметил, что Леандр очень внимательно вглядывается в него. Пилат быстро сказал: – Боги, боги мои! Что это я говорю? О чем я думаю? Ты же знаешь, Леандр, что сейчас идет расследование. От наместника приехал Марулл, чтобы судить меня «за превышение власти и кощунство». Меня снимут с должности, да она мне и не нужна, и надоела. Вероятнее всего, что Марулл и станет следующим прокуратором.

– Я знаю, прокуратор, что ты взял деньги из сокровищницы Храма на строительство нового акведука, – озабоченно сказал Леандр. – Но я слышал, что и самаряне послали на тебя жалобу. Они-то почему?

Пилат махнул рукой.

– Всё то же – превышение власти. Мои подчиненные в Самарии, оказывается, брали с кого хотели мзду. Сейчас идет проверка. Да это всё Каиафа беспокоится, это он на меня их напустил.

Пилат еще выпил вина, и его глаза с тяжелым взглядом налились кровью.

– Если бы не жалобы самарян, то с сокровищницей Храма как-нибудь и замяли бы. А теперь…

Немного помолчали. Пилат усмехнулся.

– Да, я считаю, что строительство акведука для города куда полезнее, чем перстни Каиафы и содержание своры доносчиков Анны. Все знают на что живут и кормятся все эти… Итак, убить Невиновного моими руками – это не кощунство, а отобрать кормушку у первосвященников – кощунство.

Леандр внимательно слушал.

– Как это они ловко всё завернули! Они провели меня, как ребенка, подставив под двойной удар: с одной стороны, довольство или недовольство населения провинции – это заслуга или соответственно вина прокуратора, с другой стороны, этот нелепый донос как возможность поссорить меня с кесарем и правителем. Понимаешь, Леандр, я струсил, этого я тебе никогда не говорил.

– Ты строг к себе, прокуратор, – улыбнулся Леандр. – Чтобы Всадник – и струсил! Я думаю, они долго всё готовили, а ты, встретившись с такой подготовкой, растерялся и проявил нерешительность. Да я не знаю, как бы я поступил на твоем месте.

Губы Пилата дрогнули, и он покачал головой.