Катька на мгновение задумывается.
– Это сложный вопрос, – встряхивает она волосами, что рассыпаются красивым каскадом по плечам. Из толпы выделиться сложно. Там мы обычные. Спешим, не смотрим по сторонам. Редко притягиваем к себе взгляды. Теряемся в массе. Ну, возможно, заметила бы. Ты парень видный, хоть как ни крути. На таких оборачиваются вслед. Говорю это прямо, потому что ты нос не задерёшь. Но… то, что я увидела тогда, навсегда останется здесь, – Кисуля прижимает кулачок к сердцу с точно такой же страстью, как и отдаётся сексу. – Там та же толпа. Танцоров много. И это как в метро или на остановке. Но каждый что-то значит, что-то представляет собой. И понять, рассмотреть, почувствовать, наверное, гораздо сложнее. Ты был тем, кто сразу же ворвался сюда, – она снова ударяет себя в грудь. – Не оставил шанса, не дал подумать, сравнить, оценить, поставить какой-то балл. Это как пуля навылет. Как любовь с первого взгляда. Утоление жажды с одного глотка. И уже не важно, кто там есть ещё и что они покажут. Они могут быть техничнее, виртуознее, опытнее, но тебе не ровня. Понимаешь?
Макс только кивнул, боясь, что враз пересохшее горло выдаст его. Откашлялся, прочистил глотку и всё же спросил:
– А если я скажу, что снова буду танцевать?
Он боялся её ответа. Боялся, что она вот так же честно посмотрит на него с сомнением или жалостью. Или соврёт, пробормотав какие-то ободряющие слова. Но Кисуля не подкачала. Она улыбнулась так, что затмила лампочку в люстре.
– Я буду первой, кто встанет в первых рядах кричать «Браво!». Я буду счастлива, Макс. Счастлива оттого, что ты вернёшься. Станешь собой. Настоящим. Тем, от кого рвёт крышу и становится так же хорошо, как от самого сумасшедшего секса с затяжным нескончаемым оргазмом!
Кисуля ушла. Её слова ещё долго стояли в ушах. Тешили его самолюбие – что скрывать. Но ему вдруг подумалось, что никакой секс не может сравниться с тем, как он сегодня прыгал на одной ноге за подстрекательницей Альдой. И никакой оргазм не может сравниться с тем, что он чувствовал при этом.
Живое тело. Напряжённые горячие мышцы. И крышесносный, умопомрачительный драйв от этого топтания по комнате. От того, как он прижимал хрупкое тело к себе. От того, как поправляли тонкие пальцы его чёлку. Нет, определённо, это было куда круче целого дня, проведённого с Кисулей в постели.
Глава 8
Альда
– Да, мама. Нет, мама. У меня всё хорошо, не беспокойся. Я прекрасно себя чувствую. Мне не нужен плащ. И любимые кроссовки тоже не нужны: я купила новые.
Маму можно слушать часами. Её хлопотливый голос утомляет. Но она мама, поэтому Эс покорно делает вид, что внимает. У них так принято: уважать старших. У них в семье – старый уклад, который вряд ли сильно изменился с течением времени.
Следы старой аристократии растворились в веках. Отголоски прошлого сохранились только в гордой фамилии Щепкиных и в одной-двух родовых чертах, что нет-нет да всплывали во внешности отпрысков. Они уже мало походили на портреты предков – смешалось, выветрилось фамильное сходство.
Одно оставалось неизменным: девочек Щепкины отдавали в услужение Терпсихоре[1], а мальчиков – Марсу[2] или Аполлону[3]. Как-то так повелось. Попытки «сходить налево» пресекались жёстко и на корню. Отступников предавали анафеме, а их осквернённые имена заносились в «чёрный список». О паршивых овцах семейства говорили только шёпотом и ужасались небывалой смелости: они посмели противостоять клану.
Родительская воля не обсуждалась: шаг влево, шаг вправо – расстрел. Слабостям не потакали. Из мужчин Щепкиных лепили мужей высочайшей пробы, как у редкого красного золота. Из девиц – высокоморальных леди. Девственно-холодных, эфемерно-прекрасных. Снежных королев, достойных войти в баллады и скрижали вечности своей непорочной чистотой и незамутнённостью.
Естественно, не все девы доживали до марша Мендельсона девственницами. Некоторые вообще не доживали до брачных уз, оставаясь одинокими. Но образ – всё, а физиология – ничто. Лучше остаться старой девой – холодной и неприступной, чем связать судьбу с плебеем.
Эсмеральде не повезло дважды: она родилась вторым ребёнком и девочкой. А старший брат стал той самой паршивой овцой, что не пала на алтарь военной профессии и не захотела рисовать. Валера стал программистом. Валеру отлучили от семейства, а Эс пришлось вынести на себе двойную ударную дозу родительской любви и пристального внимания. Чтобы не спрыснула. Не выкинула коленце. Ибо вольнодумие заразно.
Валера вырвался из душных семейных объятий в семнадцать, как только закончил школу. Вполне себе запланированный побег из тюрьмы – взлелеянный и тщательно продуманный.
– Никакой помощи! – бушевал отец и топал ногами. – Узнаю, что ты его подкармливаешь, паршивца, разведусь! – давил он на мать.
– Саша, ну как же так? – вопрошала растеряно мама, но против собственного диктатора пойти не посмела.