Вот только не он потащил на себя рюкзак, а наоборот. Глухого неумолимо потащило в открытое, разделенное крышкой надвое пространство колодца, а он, вместо того, чтобы отпустить лямку, словно к ней приклеился. И вот уже, словно перетекая, вместе с руками в колодец погрузилась голова, плечи, грудь… Еще миг — и браконьер перетек в колодец полностью, только пятки сверкнули.
Возникшая тишина длилась секунду, может быть, две, а потом из недр колодца раздался душераздирающий вопль. На который эхом и хором отреагировал Зверинец. Кыля и сам едва удержался, чтобы не закричать. Может, потому, что внутренним чутьем понимал — это только прелюдия спектакля, самое главное будет впереди. Чутье его не обмануло.
Вопли Зверинца затихли и тут же возобновились, когда что-то вытолкнуло Глухого обратно из колодца. Вытолкнуло не ногами вперед, а головой, но всего лишь по пояс. Глухой больше не вопил; со стоящими дыбом волосами, вытаращенными глазами, высунутым донельзя языком, опираясь на трясущиеся руки, он изо всех сил старался выбраться полностью. Он пыжился, пыжился, но тщетно.
Почему же никто из стоявших от него буквально в трех шагах, не спешил прийти на помощь? Летели мгновения, за которые Кыля давно успел бы выскочить из квартиры на улицу и подать соседу руку помощи. Но и девицы, и турист, и Кошатница сто раз успели бы сделать это раньше! Однако раньше всех перед Глухим возник Барсик. Но только не с целью протянуть ему лапу помощи, а для того чтобы, мяукнув, подпрыгнуть и впиться когтистыми лапищами в его побагровевшую от натуги рожу.
Из расцарапанных щек хлынула кровища, но Глухой и теперь не закричал, только отчаянно закрутил головой, пытаясь стряхнуть хвостатую месть.
— Ба-а-арсик!!! — Кошатница устремилась на помощь то ли к своему гуляке-коту, то ли к соседу с четвертого этажа. Вслед за ней устремилась и жена таксиста.
Наконец-то кот отцепился от головы Глухого и улетел куда-то в кусты, а женщины, схватив соседа за руки, стали с усилием тащить его на себя. Спохватились и остальные представители Зверинца, подбежали и окружили колодец, но сразу же шарахнулись от него с воплями ужаса.
Ужаснуться было чему. Соседа с четвертого этажа они достали, только не целиком — ног, как таковых, у Глухого не было. Торчали полуобглоданные кости, в которые вгрызлись два некрупных бобренка. Но они же вегетарианцы! — вспомнил Кыля и увидел еще несколько бобров, вылезших из колодца на асфальт. Вслед за бобрами выскочила крупная серая крыса, метнулась к жене таксиста и запрыгнула к ней под юбку.
Визг женщины перекрыл все остальные крики. Она визжала так пронзительно, что у Кыли даже уши заложило, а остальные свидетели происходящего закрыли рты. Расстегивая на юбке молнию, жена таксиста топала ногами, подпрыгивала, извивалась всем телом. Наконец, справившись с молнией, отбросила юбку в сторону и замерла, замолчав и широко расставив ноги. Крысы никто не увидел, зато все увидели, как внутренние стороны бедер окрасились кровью.
— Мяу, — словно отдавая приказ не молчать, нарушил возникшую тишину Барсик.
Заорали все, включая Кылю. И в эту какофонию разом добавилось карканье ворон, лай собак, мяуканье кошек, писк мышей и крыс. Возможно, муравьи и тараканы тоже издавали какие-то звуки. Из недр колодца хлынули полчища этих насекомых, в считанные мгновения сначала окружив, затем облепив с ног до головы обступивших колодец соседей Кыли. Вместе с муравьями и тараканами на людей набросились сотни мышей и десятки крыс. Откуда ни возьмись, у подъезда возникла стая разномастных дворняжек вперемешку с разномастными же кошками. Извечные враги объединились в стремлении расправиться с соседями Кыли. Собаки и кошки мешали друг другу вырывать куски мяса из тел, корчившихся на земле людей; мешали бобрам грызть ноги и руки таксисту; мыши и крысы тоже мешали друг другу кусать и пить людскую кровь; муравьи и тараканы мешали друг другу забираться жертвам в носы, уши, рты… Все вместе они мешали расклевывать людей стаям ворон, голубей и воробьев.
Под окнами охрипшего от крика Кыли, вокруг канализационного колодца образовался большой колышущийся, хрумкающий, чавкающий, урчащий, взвизгивающий, рычащий, каркающий, щебечущий комок.
Вот от комка взмыла в воздух ворона с зажатым в клюве чем-то осклизло-белым. За ней — еще одна и еще. Кыля догадался, что вороны уносят в клювах глаза — полакомиться в одиночестве, чтобы не мешали всякие там кошки-собаки. Как по команде в воздух вспорхнула стая воробьев и разлетелась в разные стороны — с деликатесами-мозгами.
Вот маленькая собачонка отделилась от шевелящейся массы и поволокла по земле, зажатую в зубах длинную кость с ошметками мяса, — у кого подберезовичек, у того и праздничек. Еще две дворняжки выскочили на газон, сражаясь за кость меньшего размера, чем у собачонки.
Вот один за другим нырнули в колодец бобры…
Упершись руками в подоконник, Кыля наблюдал, как живой шевелящийся, изрыгающий отвратные звуки комок, постепенно рассасывается. Задней мыслью он понимал, что это не сон — слишком долго все продолжалось, слишком много подробностей, деталей, которые не могли присниться. Последней такой деталюшечкой, которую увидел Кыля, прежде чем грохнуться в обморок, стала голова жены таксиста с выклеванными глазами, откушенными ушами и носом, из открытого рта которой выбирается огромная крыса…
— Мяу!
Николай Колчин открыл глаза. Понял, что валяется на полу своей кухни. Не без труда поднялся на ноги, посмотрел вокруг — все в порядке. На столе — бутылка с остатками водки. Выпил ее из горлышка. Закусывать не стал.
С улицы тянуло осенью, но с каким-то непривычным привкусом. Кыля выглянул в окно. Асфальт перед подъездом был мокрым и красно-бурым, и над ним с гудением кружили тысячи мух. Сухой и не окрашенной в красное осталась крышка канализационного колодца. На ней сидел кот Барсик и умывался.
Завтра, с утра пораньше, Николай Колчин собирался вместе со своим лучшим другом Лёхой Леонидычем ехать на электричке в звенигородские леса — за опятами…