— Тогда я буду ждать вас по возвращении.
— Ага. Сердце мое, не стучи.
Женщина открыла офисную дверь и подождала, пока я выйду, после чего заперла ее на медный ключ, который сунула себе в кошелек. Затем вслед за мной она спустилась по лестнице и, заперев на два оборота входную дверь, степенно погрузилась в проржавленный коричневый «Кадиллак», припаркованный перед «Таллиз». Моя машина стояла за квартал отсюда. Вариантов особых не было. Оставалось только что-нибудь перекусить и караулить здесь в надежде, что Элдрич все-таки материализуется, пока мне это занятие не обрыднет и я не уеду домой. Впрочем, даже если Элдрич и объявится, я здесь, в сущности, не из-за него, а из-за того, кто оплачивает ему счета. Заставить Элдрича рассказать о нем я не могу. Вообще-то могу, но представить сложно, как бы это я, схватив, выдавливал из старика-юриста то, что мне от него нужно. В худшем случае старикан рассыплется в труху, запачкав мне своей замшелостью руки и одежду.
Тут от шального дуновения ветра в ноздри мне пахнуло едкой смесью прогорклого табака, прокисшего пива и всякой прочей отравы, от которой все клетки моего организма, казалось, негодующе сощурились. Я обернулся. Наискосок от «Таллиз» уже открылась для посетителей дурного пошиба пивнуха — если об этом, правда, можно было догадаться по подслеповатым зарешеченным окнам и испинанной двери, которую к тому же снизу, судя по сажным следам, кто-то пытался поджечь. На уровне глаз виднелась табличка
Снаружи стоял человек с копной прилизанных темных волос, сальные концы которых над воротником неопрятно курчавились. Белая некогда рубашка изжелтела; расстегнутый воротник изнутри покрывали темные пятна, которые уже ничем не отстирать. Старое черное пальто на концах истрепалось и висело рямками, которые на ветру вяло шевелились лапками полудохлых насекомых. Длинные не по росту штаны касались концами мостовой, напрочь скрывая башмаки на толстенных подошвах, которые этот человек носил. Пальцы в заскорузлых пятнах желтизны по-птичьи сжимали сигаретный окурок. Под длинными нестрижеными ногтями жирными полосками въелась грязь.
Вот Коллектор напоследок взахлеб затянулся, а окурок аккуратно скинул в решетку водостока. Дым он задержал в себе, словно впитывая каждую частицу никотина, и лишь затем по частям выпустил его ноздрями и уголками рта, так что возникало ощущение, будто он горит изнутри. На меня он молча покосился сквозь дым и, открыв дверь в пивнуху, исчез внутри, предварительно еще раз кольнув меня взглядом.
Глава 27
После секундной паузы я тронулся следом.
Интерьер бара смотрелся во многом не так, как мог бы подумать, скользнув взглядом по фасаду, бездельный прохожий. Фасад, можно сказать, наводил на мысль, что внутри здесь киснет одна непросыхающая молодь да проводят время угрюмо-разгульные поджигатели, так что картина, по идее, не должна была столь уж разительно превосходить ожидаемое. Сумрак разбавлялся лишь помаргивающими на стенах фонарями, а выходящие наружу окна были наглухо завешены муаровыми портьерами. Справа за длинной стойкой прохаживался бармен в ослепительно белой сорочке, а спереди на кожаных стульчиках сиротливо ютилось трое или четверо обычных дневных завсегдатаев-алкашей, возмущенно мигая всякий раз, когда в приоткрывшуюся дверь пролегал пыльный сноп нежеланного солнца. При этом бар был до странности прихотливо обставлен, а за стойкой, отражая ряды бутылок, тускло поблескивали зеркала с ярлыками реликтовых сортов пива и виски, что давно уже исчезли с лица земли. Выщербленный десятилетиями беспрестанного шарканья дощатый пол тут и там изъязвляли черные следы окурков, брошенных канувшими в небытие курильщиками, однако был он при этом чист и даже, похоже, недавно залакирован. Ножки табуретов, вешалки и ножные опоры стойки горели медью, а столики со свежими подставками под стаканы были безупречно протерты. Внешняя угрюмость бара как будто специально отпугивала случайный люд, сохраняя при этом внутреннюю утонченность, свидетельство о некогда благородном прошлом.
Слева вдоль стены тянулись загородки, а между ними и стойкой вразброс стояли круглые столики со старомодными стульями. В трех загородках сидел офисный люд, занятый поглощением пристойного вида салатов и клубных сэндвичей. Между персоналом и посетителями бара пролегало что-то вроде незримой границы, где зона столиков составляла подобие нейтральной полосы; с таким же успехом здесь могли тянуться проволочные заграждения и надолбы с минными полями.
К закутку позади бара мелкой походкой пробирался Коллектор. Из находящейся там кухни показалась груженная здоровенным подносом официантка. На Коллектора она не взглянула, но загодя взяла курс налево и уплыла в направлении стойки, а затем по траверсу — к ближнему от входа закутку. Передвижений Коллектора никто будто и не замечал, хотя он открыто прошел по всей длине бара. Между прочим, если б меня спросили, я бы ответил, что решение людей игнорировать его не было сознательным. Какой-то своей частью присутствие Коллектора в помещении они все-таки осознавали, ведь он, коли на то пошло, заказал себе в закуток коктейль, и кто-то его туда поднес. А при подсчете выручки обнаружится, что и оплата от него должным образом поступила. После ухода Коллектора в закутке будет какое-то время висеть табачная вонь. У меня напрашивалось подозрение, что, если через минуту после его ухода спросить, а был ли Коллектор здесь вообще, никто в баре не сможет его толком припомнить. Часть мозга людей, реагирующая на его присутствие, любую память о нем будет воспринимать как какую-то смутную угрозу — точнее, не угрозу, а некое загрязнение души, — и постарается как можно быстрее и надежнее изжить любые его крупицы.
Он сидел в загородке, выжидая, когда я подойду ближе, и я не сразу переборол в себе безотчетный позыв отпрянуть, отвернуться, отступить от него в потоки солнца.
А когда я поравнялся с загородкой, Коллектор это слово повторил.
— Нечистый, — произнес он.
Он словно пробовал слово на вкус, как пробуют незнакомую пищу, в легкой неуверенности, придется она им по вкусу или нет. В конце концов желтушными пальцами он снял со своего рябого языка табачинку, как будто придавая таким образом слову форму. Форму он отверг. Позади Коллектора находилось зеркало, в котором различалась проплешина у него на затылке — приплюснутая; судя по всему, когда-то в далеком прошлом он получил по этому месту удар, под которым кости черепа если не сломались, то во всяком случае сплющились. Интересно, когда такое могло произойти: быть может, в детстве, когда череп был еще сравнительно мягок? Я попробовал представить себе это исчадие в образе ребенка, но у меня не получилось.
Коллектор жестом указал мне сесть напротив, после чего поднял левую руку и вкрадчиво пощупал воздух на манер рыбака, пробующего на леске наживку. На это клюнула официантка, медленно и неохотно, словно против воли приблизившись к загородке. Лицом она пыталась изобразить улыбку, но мимические мышцы ей не повиновались. На Коллектора она не глядела и в попытке смотреть только на меня даже повернулась к нему вполоборота, лишь бы не видеть его, даже боковым зрением.
— Что вам? — выдавила она. Ноздри у нее трепетали, а ручку она сжимала так, что побелели кончики пальцев. В ожидании ответа женщина неловко косила вправо и глазами, и даже головой. Улыбка, и без того едва живая, окончательно ушла в предсмертные судороги. Коллектор, склабясь, неотрывно смотрел ей в затылок. В попытке не хмурить брови официантка рассеянным движением запустила руку себе в волосы. У Коллектора приоткрылся рот, беззвучно артикулируя слово. Я прочел его у него, по губам:
Губы зашевелились и у официантки, послушно вторя немой диктовке: «Шлюха». Тут она встряхнулась, отмахиваясь от оскорбления, как от лезущего в ухо насекомого.
— Нет, — произнесла она, — это же…
— Кофе, — сказал я громче обычного. — Один кофе, больше ничего.