Он достал из кармана маленький перламутровый перочинный ножик и принялся чистить ногти. Я спросил, долго ли ждать машину из гостиницы.
Он ответил:
— Тут никаких прогнозов дать не могу.
Он полностью погрузился в свое занятие.
— Где здесь почта? — поинтересовался я.
— Идите до водонапорной колонки, это чуть дальше вагонов, которые стоят в тупике. Справа увидите дерево. Там поверните под прямым углом, перейдите дорогу у дома Судейды и идите не останавливаясь до булочной. Красненький домишко и есть почта. — Мой собеседник чертил руками в воздухе подробный план. Чуть погодя он добавил: — Если застанете начальника бодрствующим, с меня причитается.
Я показал ему, где оставил свой багаж, попросил не отпускать без меня гостиничный автомобиль и отправился плутать по этому несносному лабиринту, залитому солнцем.
III
Распорядившись пересылать в отель всю корреспонденцию, какая поступит на мое имя, я несколько приободрился и пустился в обратный путь. Я задержался около колонки, где в результате энергичных усилий мне удалось утолить жажду и смочить себе голову двумя-тремя струйками тепловатой воды, после чего я в задумчивости направился к станции.
Во дворе стоял старенький «рикенбекер», груженный клетками с курами. Сколько же еще ждать гостиничного автомобиля в этом аду?
В зале ожидания я обнаружил начальника станции, беседующего с человеком, наглухо закутанным в плащ. Тот спросил меня:
— Доктор Умберто Уберман?
Я кивнул.
Начальник станции сказал:
— Мы уже грузим ваш багаж.
Эти слова просто осчастливили меня. Без особых трудностей я втиснулся между клетками. Так началось путешествие в Приморский Лес.
Первые пять лиг[4] дорога представляла собой сплошное болото; достойный похвалы «рикенбекер» ехал медленно и опасливо. Я жаждал моря, подобно греку из «Анабазиса»[5], однако в воздухе ничто не предвещало близости воды. У водопоя скотный двор тщился укрыться от солнца в бледной тени, отбрасываемой крыльями мельницы. Мои попутчицы волновались в своих клетках. Когда автомобиль притормаживал у изгороди, облачко из перьев, подобно цветочной пыльце, парило в воздухе, и зыбкое ощущение знакомого запаха вызвало в моей памяти счастливые образы детства: отец и мать возле птичников моего дяди в Бурсако. Можно сказать, на несколько минут мне удалось сбежать от этой тряски и жары в чистую, младенчески невинную картину: яйцо в белой фарфоровой чашке, на которое льется струя воды.
Наконец мы добрались до гряды дюн. Вдали я различил блестящую полоску. Я приветствовал море: «Thalassa! Thalassa!»[6]. Оказалось, это мираж. Через сорок минут я увидел фиолетовое пятно и, воскликнув про себя: «Epi oinopa ponton!»[7] — обратился к шоферу:
— На этот раз я не ошибся. Там море.
— Это фиолетовые цветы, — ответил тот.