– Понимаю.
– А означает это, что даже если ты белее снега, то будешь в камере сидеть до выяснения. Вот сколько выяснение продлится – не могу тебе сказать. Может, месяц, может, больше. Понимаешь?
– Да, Андрей Денисович.
И к чему это он клонит? Что сейчас будет?
– Понимаешь, Саша, у людей бывают свои тайны. И даже не просто тайны, а вина. Или несколько вин. Но человек должен иметь возможность свою вину искупить, если она есть, либо доказать, что вина за ним надуманна и ошибочна. Когда я таким, как ты, был или даже моложе – чего я только не насмотрелся! Вот, например, был молодой, совестливый паренек, пошел с немцами воевать в восемнадцатом году, но попал в отряд анархистов. А там ребята были прожженные – о безвластии и свободе говорили, но не забывали грабить и убивать. И паренька научили. И вот стоит он перед нами, трибунальцами: на вид совсем как ангелочек, и рассказывает, как они на такой-то станции пограбили и поубивали, на другой то же самое сделали, а на третьей что делали – не помнит. Потому что пьян был вусмерть. Когда протрезвел, то увидел, что руки в крови, только что он ими делал – в башке не осталось. Спрашиваем его, сколько ж на твоих глазах убили? Он точно не помнит. Может, полсотни, может – и больше. «А скольких ты сам убил?» – его спрашиваем. Он затылок почесал и сказал, что не менее десяти, но если считать с тем, как он гранаты в дом кидал, то может и больше получиться. Вот скажи, Саша, что бы ты сам с ним решил делать, будь ты в Ревтрибунале?
– Не знаю. Расстрелял бы, наверное. Хотя я не кровожадный.
– Вот видишь… А у нас тогда уголовного кодекса не было. Вместо него было революционное правосознание и чувство ответственности за революцию и за свою страну. И, знаешь, расстрелять его никакое революционное правосознание бы не помешало.
Заседали мы долго, и мнения наши разделились. Пришлось даже двух взяточников, которых в тот день рассматривать хотели, обратно в домзак отправить. А потом сошлись на мнении. Присудили ему расстрел. Но дали возможность искупить свою вину. Чтоб мог он на фронт пойти и сделать все, как хотел, пока к этим анархистам-безмотивникам не попал. Он пошел и погиб там. Но погиб не убийцей и грабителем, а честным красным бойцом, и не за бутылку самогона и золотишко для себя, а за счастье всех трудящихся. И что ему помогло это сделать, Саша?
– Не знаю. Наверное, то, что вы все ему поверили?
– И это тоже. Но самое главное – то, что в нем совесть осталась и желание все злое, что сделал, искупить. Вот для того он и по дороге на фронт не сбежал, и на пулемет пошел в полный рост.
Бывало и по-другому. Вот рассматривали мы дело одного когда-то достойного товарища. Звали его Иван Баянов, но правильнее было б назвать его Иван Буянов. Родом он был с Волги, до революции и мировой войны механиком был. На германской войне в армии служил, а потом за Советскую власть пошел воевать. В партию вступил. Тогда, в восемнадцатом году, это нелегкое решение было. Портфель начальника тебе могут и не дать, зато вот после неудачного боя попадешь ты в плен к белым, так это тебе выжить не позволит. Тогда белые так себя вели: комиссары, евреи и большевики – к стенке обязательно. А мобилизованных – иди нам служи. Срывай звезду, пришивай погоны – и вперед, за царя и отечество, на вчерашних друзей. Ну, могут в зубы дать. Так солдату царскому это привычно. Если же вместо расстрела в зубы – так совсем милое дело.
Так вот, дослужился Ваня до поста начальника уездного комитета по борьбе с дезертирством. Отряд у него свой был, с которым он дезертиров ловил и банды гонял. А сгубили Ваню самогон и, пожалуй, еще очень непрочная совесть. Совесть у него от первача быстро вылиняла, вместе с нею он сам полинял и стал не красный, а сизый, как нос его. И стал он без контроля совести вести себя как бандит, разрешая своим подчиненным народ грабить, прикрываясь нуждами борьбы с бандами. Ну и в пьяном виде чуть комбата не застрелил. Идет комбат по улице, а навстречу ему тип с наганом и застрелить его хочет. Еле скрутили того, и оказалось, что это не бандит из банды Петренко или какого другого холодноярского атамана, а свой товарищ, пьяный до потери человеческого вида. И что про нас селяне думать стали? Что мы не лучше, чем те же деникинцы и бандиты? Что мы так же грабим, как и они, только отчего-то погоны сняли, а звезды нацепили?
Как нам после Ива́новых фокусов за Советскую власть агитировать, коль к ней у селянина доверия нет? Так это в приговор и записали, слово в слово. И приговорили Ивана к расстрелу. Кому многое дано, с того много и спросится.
– А ему не дали возможность вину искупить?
– Дали. Только сгнило в Ване человеческое вместе с совестью. Заменили ему расстрел двадцатью годами лагеря. Пусть рядом с селянином поработает, который от продразверстки уклоняется, и увидит селянин, что за Ванины фокусы полагается. Срок у Вани как раз этой весною бы кончился. Хотя не сидел бы он двадцать лет. Отсидел бы года три, вышел на свободу и жил дальше, как человек. А Ваня сбежал. И как в воду канул. Может, встречу его когда-то еще… Больше уже не побегает[10].
Но мы ведь не только мою молодость обсуждаем, а и твое будущее тоже. Я на тебя, Саша, поглядел, и товарищи поглядели. И увидели мы неплохого парня. Только этот неплохой парень чего-то недоговаривает. Но врага в тебе не увидели. И есть к тебе такое предложение. Записаться добровольцем. А дальше война покажет, и жизнь тоже покажет, с кем ты. Если мы в тебе ошиблись и ничего в тебе вражеского нет, то останешься ты, как и был, – нашим. Если же есть на тебе что-то – у тебя будет возможность искупить это. Кровью, жизнью, службой – как придется.
Делай шаг, Саша. К нам или от нас.
– В какую сторону к вам шагать, Андрей Денисович?
– А вот сюда. В штаб батальона. Там заявление напишешь о добровольном вступлении в ряды РККА, а дальше начнется всякая бумажная канитель. Тебя зачислят в списки, поставят на довольствие, присягу примешь, красноармейскую книжку выдадут, что податель сего не какой-то там бродяга беспаспортный, а красноармеец, будет в нашей части новый боец и наш товарищ. Но гражданский человек без паспорта и рубашки может бежать, куда хочет. А красноармеец себе такого позволить не может. Как бы ему страшно ни было, он без приказа отходить не имеет права. А уровские части вообще отходить не должны, а обороняться до последней возможности. Вот знаешь про царя Петра Первого? Так вот он про Кронштадт сказал: «Оборону флота и сего места держать до последнего живота, яко наиглавнейшее дело». А для нас везде – Кронштадт. Хоть в Кингисеппе, хоть в Калмотке.
– Понятно, Андрей Денисович. Про то, что дот должен держаться до конца, мне говорили уже. А что такое Калмотка?