Над репортажем я работал в отеле «Мэстер Юхан», но, как только управился, сразу вернулся в Сольвикен, где полночи просидел в своем домике на веранде.
Было прохладно, и я надел теплый джемпер. Когда уходил спать, над Энгельхольмом, по другую сторону залива, уже поднималось солнце.
Перед моими глазами стояло смеющееся лицо Юханны Эклунд.
Что мне стоило подвезти ее до Мальмё? Мне не пришлось бы делать большой крюк.
Но теперь она мертва, и уже ничего не поделаешь.
Я мог бы, мог бы… я не мог избавиться от этой мысли.
А если бы я рассказал Эве Монссон о письмах убийцы… Об этом я даже не смел думать.
Дачники возвращались домой, и Сольвикен пустел с каждым днем.
Мы больше не планировали барбекю, и Симон открывал ресторан только по выходным в обеденное время.
Фру Бьёркенстам по-прежнему выгуливала собаку.
Полицейская машина время от времени патрулировала пляж.
Я спал с включенным мобильником – боялся пропустить звонок Бодиль.
Потом она объявилась и долго молчала в трубку. Слушая шум моря – не исключено, что Бодиль поднесла к телефону раковину, – я почему-то подумал, что она плачет. Наконец Бодиль сообщила: «Я ненавижу Канары!» После чего отключилась.
Быть может, узнала об очередном убийстве, о котором я ей ничего не сказал.
В начале сентября я еще оставался в Сольвикене. Стоял разгар бархатного сезона, и я каждый день окунался в море, хотя и без особого желания. Стокгольмцы уехали, предоставив весь пляж в мое распоряжение.
Я купался голым, назло «друзьям Сольвикена». Но никому не было до этого дела, потому что семья Бьёркенстам вскоре отбыла в Стокгольм.
Я мучился мыслями о Юханне Эклунд и тосковал по Бодиль.
Последнее мне самому казалось странным, ведь до ее приезда в Сольвикен мы встречались только один раз, в Мальмё. Совместное купание в море и ужины, пронизанные воспоминаниями о Билле Клинтоне, – вот и все наше прошлое.
Тем не менее мне не хватало ее голоса, ее манеры выражаться, ее тела, тепла.
Раньше я никогда не влюблялся, не позволял себе такого.