Люди чуть постояли, отдав дань почтения бывалому моряку, который сумел доставить сквозь шторм к родным берегам последний свой груз. Затем тело его было положено на парус, руки расправлены так, что легли по бокам, и скорбная наша процессия двинулась прочь от воды. Я шел рядом с телом. И когда путь пролег сквозь луга, мы увидали в лучах засиявшего вдруг сквозь тучи солнца группку школьников, торопившихся к берегу, чтобы взглянуть на последствия кораблекрушения. Увидев, что мы несем несчастную его жертву, стайка рассыпалась по сторонам от нас. Мальчики сорвали кепки с голов, девочки сделали книксен, а я при виде детей на какой-то момент перестал ощущать себя взрослым и будто бы вновь превратился в ученика мистера Гленни, вышедшего после его уроков из холла старой богадельни.

Путь наш завершился возле таверны «Почему бы и нет». После кончины Мэскью она, как я выяснил позже, больше никому не сдавалась, стояла пустой, и огонь в ней впервые за много лет развели прошлой ночью, чтобы было куда приютить потерпевших крушение, если кто-то из них спасется. Дверь стояла по-прежнему гостеприимно распахнутой, и огонь все еще горел в очаге парадной комнаты. Элзевира внесли туда. Ложем ему стал высокий стол на козлах. Тело укрыли с головой парусом. Мужчины смущенно застыли рядом. Им явно было невмоготу оставаться здесь дольше. В горе знают, как повести себя и что говорить, только женщины, а мужчины теряются. Люди молча, по одному стали тихонечко покидать таверну. Повод, впрочем, для торопливости имелся у них весьма веский. Добыча на берегу ожидала. Последним ушел мастер Рэтси, пообещав, что вернется до наступления темноты.

Я, полный горестных размышлений, остался наедине с дорогим своим другом. Комнату давно не убирали. Все поверхности покрывала пыль. На окнах ее скопилось такое количество, что они едва пропускали свет. Балки опутала паутина. Стулья пушились от пыли и все столы, кроме того, на котором лежал Элзевир, а прежде – убитый сын его Дэвид. Как же горько тогда Элзевир, склонившись над телом юноши, его оплакивал! И вот теперь самому Элзевиру не дано больше ни горевать, ни радоваться. Я блуждал взглядом по комнате. Она оставалась такой же, как тем давним апрельским вечером, когда мы ее покинули. На широкой полке буфета лежала доска для игры в трик-трак. Слой пыли мешал разглядеть инкрустированную по ее краям надпись: «Сноровка способна улучшить самую худшую комбинацию как при игре в кости, так и в жизни». Но до чего же скверными игроками мы оказались и как мало смогли проявить сноровки, пытаясь выпутаться из отвратительнейших раскладов, которые выкидывала перед нами жизнь.

Пока я сидел, погруженный в мрачные свои мысли, день угас, сумерки мало-помалу стали сгущаться, а по деревне уже вовсю гуляла молва об Элзевире Блоке и Джоне Тренчарде, которые после долгого отсутствия вернулись в Мунфлит, но старый контрабандист утонул, спасая молодого человека. Сумерки уже почти вплотную подобрались к окнам, когда я, отогнув полог из паруса, захотел снова взглянуть на лицо потерянного своего друга, единственного своего друга, с уходом которого мне уже не найти ни участия, ни заботы. Кому и какое теперь до меня дело! Хоть пойду к морю и утоплюсь, ни одна живая душа не станет по мне горевать. Вот я избавился от оков, снова теперь свободен, но зачем? Для чего мне свобода? Что делать, куда податься? Боль утраты пронзила меня пуще прежнего.

Я сел и, зажав меж ладоней лицо, уставился на огонь, когда за моей спиной послышался звук очень тихих шагов. «Видимо, Рэтси вернулся, – подумалось мне. – А ступает так тихо, чтобы не потревожить меня». Кто-то легонько коснулся моего плеча. Вышло чересчур нежно для Рэтси. Я поднял голову. Подле меня стояла высокая величавая женщина. Я тотчас узнал ее, хотя прекрасна она была красотою уже не девичьей, а той, какая дается в расцвете лет, когда черты обретают законченность и совершенство. В остальном она изменилась мало. Разве что чувство собственного достоинство читалось с большей определенностью на ее лице да ниспадавшие прежде на плечи свои рыже-коричневые волосы она теперь подбирала.

– Джон, ты забыл меня? – спросила она, опираясь рукой на мое плечо и глядя на меня сверху вниз. – Могу ли я разделить твое горе? Как же тебе пришло в голову не сказать мне, что ты вернулся? Неужели не видел свет? Разве не понял, что тебя здесь ждет друг?

Я не ответил. Не мог ничего сказать, настолько был поражен ее появлением. Словно специально пришла опровергнуть мой вывод, что у меня больше нет ни единого друга на свете.

– Стоит ли тебе оставаться здесь дальше? – тем временем продолжала она. – Но уж если останешься, не изводи себя слишком сильной скорбью. Никто бы, кроме него, не смог умереть так благородно. За те годы, что вас здесь не было, я постоянно к нему возвращалась мыслями и все отчетливее понимала, насколько доброе у него сердце. Если даже ему и приходилось совершать что-то скверное, то, уверена, лишь в ответ на куда худшие действия против него.

Как же прекрасно она говорила о нем. А ведь он только по чистой случайности не выстрелил в Мэскью. Или не по случайности, как мне представлялось позже, а просто хотел хорошенько припугнуть магистрата? После слов Грейс я окончательно в этом уверился. Но до чего же запутанная история. Там, на утесе, я пытался по мере сил спасти Элзевира от черного груза на совести, а в результате он спас мне жизнь. Теперь дочь Мэскью воздает хвалу его благородству, а он, мертвый, лежит рядом с нами… Говорить я по-прежнему был не в силах.

– Тебе совсем нечего мне сказать, Джон? – спросила наконец Грейс. – Забыл меня? Больше не любишь? Не хочешь пустить в свое горе?

Я приник губами к ее руке.

– Милая мистрис Грейс! Я ничего не забыл и по-прежнему ставлю тебя выше всех на свете, но говорить о любви к тебе отныне не смею, да и ты не должна. Прошлые времена миновали. Мы с тобой больше не мальчик с девочкой. Ты теперь благородная леди, а я сломленный жизнью бедняк.

И она услышала от меня про нашу с Элзевиром десятилетнюю каторгу, а потом я продемонстрировал ей железный браслет на запястье и клеймо на щеке. Грейс, внимательно поглядев на него, ответила:

– Перестань терзаться от своей бедности, Джон. Ты обладаешь тем, что дороже любого богатства. И хоть вернулся не более состоятельным, чем убыл отсюда, но честью-то не обеднел. А богатство есть у меня. И гораздо больше, чем мне может потребоваться. Вот и хватит об этом. Тебе, наоборот, нужно радоваться, что не смог извлечь выгоду из зловещего бриллианта. А клеймо твое… Для меня оно не знак твоей каторги, а герб Моунов. Словно отныне ты накрепко с ними связан и долг твой – исполнить волю последнего из них. Я и раньше тебя просила остерегаться сокровища, теперь же, когда на тебе эта метка, прошу гораздо настойчивее: если так выйдет, что камень вернется к тебе, бойся собственной выгоды даже от тени его. Исполни последнюю волю полковника Моуна. Сделай то, чем надеялся он искупить грехи.

С этими словами она, убрав руку с моего плеча, тихо покинула комнату. Я остался сидеть, окутанный тьмой, из которой всполохи пламени в очаге выхватывали лишь парус да очертания тела под ним. Появление Грейс поразило меня и повергло в длительную задумчивость. Мог ли я даже в мечтах надеяться на столь долгое постоянство? В сердце ее до сих пор оставалось место для такого жалкого существа, как я. И почему она снова меня предостерегла насчет бриллианта? Мыслимо ли, чтобы он опять вернулся ко мне? Ответ на эту загадку я получил еще до исхода ночи.

Мастер Рэтси, время от времени заходя ко мне и, недолго со мной пробыв, опять исчезая, так как на пляже еще оставалось много работы, несколько раз принимался меня убеждать, что я могу более не опасаться преследования властей. За мою голову давно уже не сулят никаких наград. Грейс, оказывается, не только отказалась подписать требование о нашем с Элзевиром аресте, но и вынудила своих адвокатов узаконить свое утверждение, что отец ее был убит чьим-то случайным выстрелом. Это сильно меня успокоило, мог отныне без опасений ходить по родной земле.

После очередного набега Рэтси я вдруг почувствовал, что устал как собака, и, подбросив в очаг свежих дров, улегся на одеяло подле огня. Меня уже начала охватывать дрема, когда раздался стук в дверь. В комнату вошел мистер Гленни. Насколько мне видно было в слабом свете огня, прошедшие годы на нем сказались. Он постарел и заметно сгорбился. Тем не менее я, даже выведенный из дремоты, немедленно узнал его и постарался встретить с предельным радушием, на которое только был способен в тогдашнем своем состоянии.

Он, сердечно меня поприветствовав и явно пытаясь исполненным любопытства взглядом высмотреть во мне, взрослом и бородатом, черты того мальчика, каким запечатлела меня его память, опустился рядом со мной на скамью, однако чуть погодя снова поднялся на ноги, отогнул полог с лица Элзевира, извлек из кармана молитвенник и настолько проникновенно прочел над покойным «О жизни вечной», что в затененную горем душу мою проник лучик Высшего Света. Затем мистер Гленни начал рассказывать мне о том, что произошло в Мунфлите за время нашего с Элзевиром отсутствия. Все новости, собственно, ограничивались несколькими смертями, которыми, в общем, и ограничивались большей частью всегда мунфлитские новости. Среди тех, кто покинул сей мир, была мисс Арнольд – моя тетя, а значит, у меня стало еще одним другом меньше, если, конечно, я мог считать ее своим другом. Намерения ее, несомненно, были добры и праведны, но она вкладывала в заботу свою обо мне такое количество строгости, что близким себе человеком я ее так и не ощутил и весть о ее кончине, переполненный скорбью об Элзевире, воспринял почти равнодушно.

– В горе своем все же не забывай о благодарности небесам за то, что избавлен от преждевременной смерти и вечной каторги, – принялся мягко увещевать меня мистер Гленни. – Возможно, мне бы не следовало после священного текста обращаться к примерам из мирских авторов, но все же скажу, что даже великий Гомер призывает не замыкаться в скорби своей, ибо холодное горе преодолимо гораздо быстрее, чем исступленное.

И молитва, и голос, и доброта старого моего учителя действовали на меня как лекарство, вовремя поднесенное тяжелобольному. Мне казалось, что мистер Гленни вот-вот уйдет, когда он, с многозначительным видом кашлянув, как делал обычно, когда собирался сказать что-то важное, достал из кармана сложенный лист голубой бумаги.