Через милю должны были начаться пригороды паучьего городища. По обе стороны дороги тянулись возделанные поля и огороды. На одном из участков группа мужчин дружно окучивала картофель под надзором надсмотрщицы. Под светом спелого солнца картина казалась идиллической. Найл поймал себя на том, что размышляет над основным парадоксом человеческой натуры. Тяготея к свободе, люди вместе с тем тянутся к уюту и безопасности, и два эти довлеющих стремления никак, похоже, не уживаются одно с другим. Эта мысль ввергла в растерянность и тревогу.

Тут гужевые достигли вершины холма, опоясывающего паучий город извне, и Найл снова ощутил невольный трепет, глядя вниз на гигантское скопище человеческих жилищ. Казалось поистине невероятным, что этот огромный город был некогда населен тысячами вольных людей, ничем не подотчетных ни жукам, ни паукам.

Теперь гужевые шли вниз бодрой рысцой; в потоке теплого воздуха мягко колыхались над головой пустые паучьи тенета. Когда повозка погромыхивала по широкому проезду (на дальнем конце поблескивала река), Найл попробовал подсчитать, сколько же времени минуло с тех пор, как он впервые увидел город пауков. Вчера в это же время они пробирались через болота Дельты. За день до этого они с Доггинзом возвращались с берега могучей реки; днем раньше они… Закончив подсчет, Найл с изумлением обнаружил, что с той поры, как впервые сошел в гавани, прошло каких–то две недели. А прибавить еще каких–нибудь три дня – жив был отец, а семья обитала в пещере. Уму не постижимо: всего–то за семнадцать дней на долю Найла событий выпало больше, чем у большинства людей за всю жизнь.

Ответ на беспокоящий вопрос пришел как раз в тот момент, когда въезжали в квартал рабов. Вот почему свобода влечет людей больше, чем стремление к безопасности и уюту. Потому, что она подразумевает определенное богатство мироощущения, а это, в свою очередь, открывает границы познания собственных возможностей. Без насыщенного мироощущения открытия внутренних возможностей быть не может. Вот почему человек ненавидит рабство. Потому что рабство означает внутренний застой…

Знакомый запах квартала рабов, вид развешанного на веревках тряпья, крысы, снующие по аллеям в поисках съестного – все это вызывало почему–то чувство ностальгии. Будто напоминало, что ведь двух недель не прошло, как он впервые бросил взгляд на эти неухоженные улицы. Найла опять охватило изумление при мысли о том, какие изменения произошли в нем самом за столь короткий срок.

Они приближались к месту. За ним на конце проезда виднелась Белая башня, а дальше обиталище Смертоносца–Повелителя. Найл с мрачным удовлетворением отметил, что вспышка безотчетной тревоги в нем угасла и растворилась еще до того, как успела проникнуть в нервную систему.

Мгновение спустя взгляд Найла остановился на колеснице, стоящей посреди дороги с той стороны моста. Возле оглобель застыли навытяжку двое гужевых. В колеснице виднелась фигура в красном; обознаться было невозможно. Когда Найл приблизился, пассажирка помахала ему рукой и сошла с колесницы. Гужевые Найла остановились сами по себе и низко согнулись в почтительном поклоне. Под безучастным взором двух бойцовых пауков, охраняющих мост, Мерлью направилась к повозке Найла, строптивым жестом заставила его подвинуться и села рядом. Затем, подавшись вперед, хлопнула ближайшего гужевого по плечу:

– Пошел, только не гони.

Стоящего сзади жука она словно не замечала; в его черных глазах–плошках, казалось, отразилось замешательство.

– Откуда ты узнала, что я еду? – поинтересовался Найл.

– У нас, женщин, свои секреты, – Мерлью одарила его роскошной улыбкой. – Ты решил принять мое предложение? – фраза в ее устах прозвучала так, будто они сейчас обсуждают какой–то сугубо деловой вопрос.

– Это ты насчет того, жениться или нет?

– Да ну тебя, глупый! – Мерлью чуть покраснела и воровато поглядела на гужевых – чего доброго, услышат. – Я о соглашении со Смертоносцем–Повелителем.

– Думаю, что нет.

Ее глаза удивленно расширились.

– Вот как? Тогда зачем… – спохватившись, она заговорила тише: – Тогда зачем ты сюда приехал?

– Попробую с Повелителем сторговаться.

– Вздор какой! – щеки у Мерлью запылали (она явно сдерживалась), глаза сделались необыкновенно яркими. Ветер сдул в сторону изящную материю красного платья, обнажив стройные бронзовые ноги. Какая–то часть Найла откликнулась на красоту молодой женщины с ошеломленным восторгом; другая же взирала с ироничным спокойствием. Чувственная сущность Найла пламенела безумным желанием. Перед вторым же зрением представала капризная девчонка, привыкшая все делать на свой лад, которая теперь еще не прочь заграбастать и самого Найла. Она и платье такое полупрозрачное надела с расчетом: знает, что на ярком свете материя просвечивает фактически полностью, и ни один мужчина не в силах будет противиться, завидев ее прелести. Найл с несказанным удивлением обратил внимание, что от Мерлью исходит как бы некий магнетизм, отчего сердце бьется быстрее. Но когда чувственная сущность Найла горела на медленном огне, другая, разумная его часть воспринимала Мерлью чуть ли не с циничной прохладой. Этот второй, наделенный более глубоким зрением наблюдатель сознавал в ней прекрасное, но строптивое дитя и знал, что сближение с этой женщиной всерьез и надолго не сулит ничего хорошего. Подавшись вперед, Мерлью распорядилась:

– Ну–ка, давайте ко мне во дворец. Найл мотнул головой.

– Нет. Мне надо к Смертоносцу–Повелителю.