– Вы хотите сказать, что перстень Соломона находится в Москве?! ― поражённый предположением, воскликнул я, не дав даже закончить мысль Полуянову.
– Да, именно это я и хотел сказать, ― хмуро посмотрев на меня, подтвердил Полуянов. ― И история с двумя письмами, выступившими в качестве ключей тайны, как нельзя лучше подтверждает эту догадку.
– Каким образом? ― спросил майор.
– Предположим, что какими-то странными путями перстень, пропавший вместе с Мейером в Германии, вдруг оказался в Москве. И Пётр Ракицкий неожиданно увидел его здесь.
– Слишком много необъяснимых случайностей, ― недоверчиво проворчал Сарычев.
– Согласен, ― сказал Полуянов. ― Но всё-таки не будем столь категоричны, позволим себе довести эту гипотезу до конца… Итак, Пётр Ракицкий увидел перстень и решил оставить об этом сообщение.
– Почему он об этом не сказал вам напрямую, когда рассказывал всю эту историю? ― Майор по своему обыкновению, когда пытался что-то осознать, удивлённо поднял брови домиком.
– Не мог, не хотел, может, опасался чего-нибудь или кого-нибудь… Могли быть разные причины для этого. Вероятно, он просто не доверил ключ тайны подростку и надеялся, что со временем, если интерес, заложенный предками, не пропадёт, я сам приду к решению загадки… Как бы то ни было, он решил закодировать информацию о том, где и когда видел перстень, в посланиях Ногаре и Святослава Ракицкого, документах, которые неразрывно связаны с семейной легендой…
Не сговариваясь, мы одновременно обратили свой взгляд на бумаги, разложенные на столе.
– Давайте рассуждать логически, ― задумчиво промолвил Полуянов. ― Есть два документа, беречь которые завещано потомкам. Изменить их содержание невозможно, но можно на них, без ущерба для основной информации, оставить некие знаки, которые должны указать путь поиска…
– Какие тут могут быть знаки? ― с заметным раздражением спросил Сарычев. ― Есть письма, и есть их дословные, как я понимаю, переводы на русский язык… И ничего более.
– Сами письма, я думаю, можно оставить в покое, ― сказал я. ― Во-первых, они созданы намного раньше предполагаемой встречи Петра Ракицкого и перстня Соломона, а во-вторых, на них нет никаких дополнительных пометок. Если Пётр Ракицкий хотел оставить какое-то скрытое сообщение, он, вероятнее всего, сделал бы это в своих переводах.
– Это похоже на правду, ― тут же быстро согласился со мной Полуянов; его глаза вспыхнули озорным зелёным огоньком.
– Но на переводах нет никаких особых знаков, ― возразил Сарычев, повертев в руках обе странички с переводами Петра Ракицкого. ― Возможно, что-то скрыто в самих текстах переводов… А они, вообще, идентичны оригиналам? Может быть, следует поискать их несоответствия с письмами? ― с надеждой спросил он.
Я решил сопоставить тексты писем их переводам. Полуянов на это только усмехнулся и скептически махнул рукой:
– Поверьте мне, эти переводы дословные. Пётр Ракицкий знал французский язык как родной, а в латыни, я думаю, он был одним из лучших специалистов не только в Советском Союзе, но и в мире.
Две странички, два перевода – один, письма Ногаре, сделан на печатной машинке, другой, письма Святослава Ракицкого, написан от руки. Печатный текст был немного подправлен красными чернилами. В одном месте слово «дорога» (via) было исправлено на «путь», в другом – «скрытая» (secretus) сила трансформировалась в «тайную». Как мне показалось, изменения сколь малые, столь и абсолютно несущественные для смысла текста. Правда, они имели свою дату исполнения, написанную в самом конце текста такими же красными чернилами и отмеченную с особой кричащей пунктуальностью следующим образом – 1968, 12-13.02, 19:51. Чуть выше этой даты стояла другая, видимо относящаяся к основному печатному переводу послания Ногаре. Она, как и весь основной текст, была напечатана на машинке и также ссылалась на вполне конкретное время завершения работы над переводом – 02.09.1954, 13:12. Получалось, что между переводом и его исправлениями прошло четырнадцать лет. Почему Пётр Ракицкий через столько лет решил добавить свой перевод замечаниями, ничего существенно не меняющими в содержании текста, да ещё так точно определил время внесения изменений? Странное, удивительно трепетное отношение к точности, к несущественной детали, теряющейся в толще лет. Зачем необходимо фиксировать дату перевода и его изменения, да ещё с такими деталями – часами и минутами? Откуда такая необъяснимая дотошность в датировании? Что это – персональная особенность или желание точно зафиксировать важную временную точку?
– Пётр Ракицкий был пунктуальным человеком? ― спросил я Полуянова.
– В общем-то, да, ― неуверенно ответил Полуянов; я заметил, что он был озадачен моим вопросом. ― Он любил точность во всём.
– А письма и работы он всегда помечал с такой временной аккуратностью, как сделал это с переводом письма Ногаре?