В понедельник в первой половине дня у меня была назначена встреча на кафедре со своим научным руководителем, профессором Ракицким. У Ракицкого был перерыв между двумя лекциями, и потому он, не желая откладывать чтение на потом, решил сразу же посмотреть текст первой главы моей диссертации. Мы разместились в пустой аудитории, и профессор, поправив на носу маленькие круглые очки, стал тщательно изучать мой научный труд. Пока Ракицкий читал, я отрешённо разглядывал зал аудитории, думая о том, какое впечатление окажет на профессора моя, так и не законченная, первая глава.

Стефан Петрович Ракицкий, худощавый седой профессор небольшого роста в неизменных круглых очках, вот уже пятьдесят лет преподавал в университете. Серый костюм, истоптанные полуботинки, тускло-печальный взгляд близоруких глаз, тихий, но твёрдый голос – таким Ракицкий запомнился многим поколениям студентов.

Про Ракицкого ходило много легенд и распространялись всевозможные слухи. Говорили, что он сын эмигрантов, вернувшихся в Россию из Парижа в конце двадцатых. Его отец, Пётр Ракицкий, молодой московский литературовед, после Октябрьского переворота эмигрировал во Францию, но там так и не прижился и, благодаря кое-каким связям в ОГПУ (об этом шептали злые языки), вернулся в Советскую Россию, где стал главным редактором одного слабо известного и малотиражного журнала. Уже в СССР он встретил свою будущую жену, у них появилось трое детей, две дочки и сын. Безжалостная коса сталинских репрессий, как ни странно, обошла семейство Ракицких стороной. Возможно, про белоэмигранта Ракицкого просто забыли – и такое часто бывало в те времена, – а может быть, он был кому-то нужен. Как бы то ни было, Пётр Ракицкий прожил очень долгую и спокойную жизнь и умер в начале семидесятых уже в весьма преклонном возрасте. Стефан Ракицкий, старший из детей, к тому времени уже был профессором МГУ и преподавал на историческом факультете университета. Своим звучным именем он был обязан отцу, который вдруг вспомнил про свои венгерские дворянские корни по материнской линии. При рождении мальчика Пётр Ракицкий настойчиво хотел назвать своего сына Иштваном, но под давлением родных принял более понятное русскому уху имя Стефан, от которого в своё время и образовалось венгерское Иштван. Сам отец со скрипом согласился на подобную адаптацию данного им ребёнку имени и всю жизнь называл Стефана Ваней, подразумевая под этим именем уменьшительную форму от Иштвана. Справедливости ради, надо заметить, что русской, немецкой и татарской крови в Стефане было не меньше, а может быть, даже и больше.

Всю свою жизнь Стефан Ракицкий посвятил преподавательской работе. Он занимался западноевропейской средневековой историей и потому, вдалеке от модных идеологических тем советского периода, не сделал себе громкого имени, не получил особых наград и званий. Тем не менее на факультете его все ценили и уважали, а он с чувством абсолютного равнодушия относился к постоянным попыткам плохо знавших его людей перекрестить его из Стефана в Степана. Он несколько раз ездил во Францию и Германию на стажировку, а также для работы в исторических архивах. Злые языки не раз утверждали, что Ракицкий так свободно посещал капиталистические страны не только потому, что свободно владел английским, немецким и французским языком, но и потому, что информация, которую он собирал в крупнейших европейских исторических архивах, каким-то образом была полезна партийным и иным советским органам.

Ракицкий был из тех преподавателей, которых студенты традиционно побаивались и уважали за их принципиальность и профессионализм. На факультете он пользовался славой известного эрудита и книгочея, который всегда требовал от студентов безусловного знания конкретного материала. Ракицкий не особо любил излишнее теоретизирование, отдавая предпочтение уверенному владению исторической фактографией. Профессор в этом плане был несколько старомоден, не раз утверждая, что историческая теория может изменить, но не может заменить исторический факт.

Ракицкий читал мою работу, иногда он хмурился, как будто пытаясь что-то представить и оценить, иногда на его губах появлялась едва заметная улыбка, которая практически мгновенно исчезала. При чтении текста Ракицкий не забывал делать карандашом короткие пометки на полях диссертации.

Когда чтение работы было закончено, Ракицкий внимательно посмотрел на меня, что-то обдумывая, и удовлетворённо заметил:

– Могу с уверенностью сказать, что текст вашей работы можно оценить весьма высоко. Есть интерес, есть знание материала, есть новые, хоть и спорные, трактовки. Я хотел бы ещё раз перечитать вашу работу дома и подготовить ряд замечаний. Я думаю, что детально мы обсудим ваш текст через неделю. – Ракицкий положил папку с диссертационной работой в свой старенький портфель.

Я надеялся услышать от Ракицкого более конкретную оценку своей работы. На необходимые исправления и доработки оставалось не так уж много времени, и пожелания научного руководителя были бы сейчас как нельзя кстати. Профессор, заметив некоторое смущение на моём лице, мягко улыбнулся:

– Я считаю, молодой человек, что у вас есть хорошие перспективы на защиту диссертации. Тема исследования средневекового миропонимания сейчас чрезвычайно востребована, я бы даже сказал, чрезмерно популярна. Вы попали в струю научного интереса. Сейчас многие пишут о том, как сильно отличались люди средневековья от современного человека. Средневековый человек по-другому видел, по-другому чувствовал, его представления сильно отличались от представлений современного жителя мегаполиса, страдающего ожирением и неврозами. И конечно, необходимо согласиться с тем, что тот мир был совсем другим по сравнению с нашим миром.

Ракицкий откинулся в кресле, скрестил по привычке руки на груди и продолжил:

– Средневековое мироощущение, яркое и чувственное, принципиально неотделимое от религиозных переживаний, представляло собой жгучую смесь добра и зла. Нашим современникам понять и принять этот мир достаточно сложно. Мы, оглушённые информационной революцией и позабывшие старых богов, строим в современности нечто, финал чего мы не можем даже прогнозировать. И в этих условиях мы ставим задачу понять прошлое, понять другой мир исторического человека. Это похвально. Но понять другой мир мы сможем только тогда, когда будем искать не расхождения, а сходства. Решив первую задачу, поняв, чем мы так отличны друг от друга, мы должны сделать шаг назад и посмотреть, чем же мы похожи с человеком другой исторической эпохи. За шелухой калейдоскопных событий мы должны увидеть зёрна исторического движения. В морской ряби, казалось бы, вызванной дуновением ветра, надо видеть силу мощного направленного течения, которое не вчера появилось и не завтра иссякнет. Прошлое, каким бы оно ни было другим и непонятным, сидит в нас, и ещё совсем неясно, как то, что было, влияет на то, что есть.

Ракицкий сделал многозначительную паузу. Казалось, профессор не замечал своего аспиранта, он задумчиво смотрел мимо меня. Для любителя исторической детали подобный теоретический выпад был не характерен. И я сразу отметил особое, слегка отрешённое настроение у профессора. Было заметно, что Ракицкого сейчас волнует совсем не работа его аспиранта, а нечто совсем иное, по важности, видимо, превосходящее мои диссертационные интересы. Что это было – объяснение с коллегами, ссора с близкими людьми, проблемы с водопроводом, погода или беспричинная вселенская грусть – понять было невозможно. Но я сделал единственно возможный вывод: обсуждение первой главы придётся отложить на неделю. Взятых за свой счёт четырёх недель отпуска катастрофически не хватало, а объём наработанного и требующего изложения материала предательски увеличивался.

Выдержавший долгую паузу, Ракицкий вдруг встрепенулся:

– Ну что ж, в общем, вы взяли хороший старт. Как говорится, открылся занавес, и действие началось. Пока никто, даже сам автор пьесы, не знает, чем закончится драма, но первый шаг сделан, и зрители требуют оправдать их внимание и доверие к автору… Впрочем, молодой человек, я с вами засиделся. Мне уже давно пора. Надеюсь, через неделю вы меня порадуете новыми страницами текста, и диссертация всё-таки начнет приобретать вид законченного целого.